Надежда Ладоньщикова - Из тишины. Стихи

Стихи – всего лишь тоже мир иной.
И мы в него однажды переходим,
когда дожди за окнами стеной
стирают грани, или что-то вроде.

Миров иных в мирах иных – тома.
Уходят векторы между мирами
в стихи. Я вектор напишу сама,
увиденный вчера в оконной раме.

Когда придет усталость от миров,
когда собьет дождем листок последний,
тогда брожу я листопадом строф,
мирами всех своих десятилетий.

До весны далеко,
и в нее не шагнуть с декабря.
Может, это и зря —
я весной напишу о метелях.
Мне немного знаком
детских снов новогодний наряд,
я их видела в самом деле.
И светло, легко
вспоминать о зиме, говорят.

Надо жить в декабре,
когда снега летят лепестки,
чтобы прямо с руки
в этом холоде вдруг испариться.
Это вовсе не грех —
не подать на морозе руки
снегопаду, что долго длится.
И писать на заре
только начатые листки.

Если вдруг разуверюсь,
и забуду все книги,
а святые, покажется,
тоже забыты,
Песня Абракадабры
меня вдруг настигнет
нелогичным порханьем
светил по орбитам.

Знаю, знаю, бывают
звездопады и барды,
перепады эмоций
и неумные мысли.
знаю, знаю, что счастье —
Песня Абракадабры,
непреложная истина
очевидности жизни.

Если ляжет комета
на курс ненормальный,
заслоняя светила
и мое отраженье,
Песня Абракадабры
ряд отменит спектральный
ради мелких людишек
в их вечном движении.

Когда каждая истина
снова век отживает,
и уму даже больно,
что теорий так много,
светит Абракадабра —
ее вечность святая,
ее ересь без смысла,
хранимая Богом.

Снег.
Ничего не помнящий век.
Снег.
– Помните, как тому тридцать лет…
– Нет.

Снег.
Нам остался сегодняшний день —
тень.
– А давайте древнее возродим?
– Рим?

Снег.
Город – сад, как всегда, впереди.
жди.
– Помните, как тому тридцать лет…
– Нет.

Снег.
Сколько новых тем было б там
нам.
Иногда и с икон из-под век —
снег.

Снег.
А иначе сегодняшний день —
тень.
Мы раскрасим его, возродив
миф.

Меряет стрелка часовая
свой путь в парсеках
и децибелах.
Какое счастье, все это зная,
идти среди мелких
и черно-белых

Часов делений. И (раз-два-три) —
четыре шага,
после которых
в небо, себе говорю, смотри.
Не на бумагу,
бумаги ворох.

Четыре шага – и взгляд в небо,
взгляд за спину.
Двенадцать ночи.
Двадцать четыре? Звучат нелепо
наполовину
спетые строчки.

Двенадцать ночи, и в небе звезды
закрыли тучи,
а люди двери.
Собой казаться просто поздно.
История учит
в парсеки верить.

И, время меряя в децибелах,
Ходит по кругу
часов песочных.
Все сохраняя – двенадцать целых
запястным звуком —
двенадцать точных.

Без обертонов – часов стрелка,
на обертоны
распались тучи.
Одна секунда дробит мелко
дождь монотонный
на спектр созвучий.

Сила и масса – в децибелах,
время в парсеках,
в шагах пространство.
Не спешите в странных пределах
прошлого века
собой казаться.

Собой – не сложно. Луна устала
смотреть сквозь тучи
наполовину.
Двенадцать ночи? Двенадцать мало.
Двадцать четыре.
Взгляд за спину.

И шаг в сторону, это танго.
Взгляд в небо,
радость света.
Желтые листья пишут сагу,
вечную песню,
что вечно
не спета.

Я напишу светлейшими из чернил
белый листок.
По контуру букв увидите, как сквозил
звук вместо строк.

Читайте, Брамс, этот спектр, мы здесь одни,
в сетке секунд.
Светел мой лист, а секунды-дни
орнамент плетут.

Все правильно, Брамс, Вы не писали стихов,
в них музыки нет.
В них – светом по белому несколько строк
на множество лет.

Вслух буду долго читать вам стихи я,
если вдруг спросите о ностальгии.

Моя ностальгия – пух тополиный
на улице старой, на улице длинной,

На улице, что никуда не девалась,
как пух тополиный, я к ней возвращалась.

Моя ностальгия везде меня встретит —
и в прошлом, и в будущем, и на том свете,

На каждой дороге, на улице каждой,
она появилась со мною однажды,

Она появилась на улице рядом,
не раз испарилась и выпала градом,

Дождем и цветами, ушла тротуаром,
и лесом, и полем, и новым, и старым,

Она существует на всем белом свете,
моими, чужими словами ответит.

Нигде не осталась моя ностальгия,
в стихи собираю я эту стихию.

На улице рядом – пух тополиный,
волшебный подшерсток мелодии длинной.

Толстой про общество и дом
второй дописывал уж том,

почти в Каренину влюблен.
И тут сморил Толстого сон.

Приснилась, надо же, беда —
жена сбежала навсегда.

А ведь который день писал
всем хэппи-эндовский финал!

Проснулся в ужасе Толстой
и дописал финал другой.

Остановил сюжета ход,
все повернул наоборот,

и без Карениной опять
решил всем счастье дописать.

Тот страшный сон забыл Толстой,
когда закончил том второй.

Я вспоминаю легенду о Лунной Кошке,
что сходит по лунному свету, ложась на плечи.
Редко, и не ко всем, и не у нас, а в древности.
Впрочем, об этом точно никто ничего не знает.