Александр Ладошин - Реперные точки

Сороковые помнятся лишь краем,
от карточек зависимость отпала.
Подумалось, земля пребудет Раем,
житуха хлебом расцветет и салом.

Отец вернулся, сидор да погоны,
а для меня, так, дядька незнакомый.
Тогда впервые в руки взял патроны,
прочувствовал портянок дух весомый.

Моим мечтам не привелось свершиться,
по выдаче был хлеб, похлебка в плошке.
Для школы мал, чтоб грамоте учиться,
цифирь учил с рисунка на ладошке.

Ах очередь, вот мой толчок к рассказу,
ее понять лишь опытом возможно.
Не мерз кто ночью у дверей лабаза,
про нас судить тот должен осторожно.

И очередь дарила всем с лихвою,
сочувствием совет простой бесценен.
Любой багаж забот тащил с собою,
под грузом тем не можешь быть заменен.

Различный люд под дверью собирался,
не ведая, чем новый день одарит.
С пустой авоськой, было, возвращался,
иль с требухой, с чем мама супчик сварит.

Сороковых закончилась декада,
восторгов нет, но и печаль забыта.
В полсотые теперь шагать мне надо,
в две пятилетки новых дверь открыта.

Передо мною масса ожиданий,
обвал событий, для движенья трасса.
Я старше стал, я приобрел познаний,
начну рассказ от первого «А» класса.

В мужскую школу в срок определили,
ведь пацаны учились без девчонок.
Начать и со второго шансы были,
отец не дал, ишь – белый вороненок.

Пришла весна, умытая слезами,
плачь по стране – ушел людей всех Папа.
Крестила бабка лоб пред образами,
а я ревел, мне было жаль сатрапа.

Мне Сталин был на вроде как Создатель,
в обоих веровал, жизнь заставляла.
Днем сталинских наук приобретатель,
а ввечеру бабуля просвещала.

Постичь не детскую науку парню,
про злых врагов, про дядьку генерала,
не просто. То трубят о них фанфарно,
а-то, училка в школе вдруг сказала:

– Открыть Родную Речь, страницу восемь,
там лысый генерал сидит, очкастый.
Теперь страницу вырвем, на пол бросим,
растопчем каблуком, он враг ужасный.

В сырую землю многих он отправил,
твердили мне, что – до того не знали.
А я и верил, и ругал, и славил,
тогда не дети, все так поступали.

И взрослых приучили слову верить,
а уж дитя, – в сомнениях едва ли.
Страничку вырвал, чтоб ее похерить,
гордиться мог бы мной товарищ Сталин.

Меня в коммуну Родина стремила,
я и шагал, за тройки лишь стыдился,
а инвалид-сосед, война скосила,
со стенки снять портрет распорядился.

Он мне твердил, что я, покуда мелок,
всех должен слушать, доверять не многим.
Случись учет поделок и подделок, —
себя с умом не выказать убогим.

И грянул гром, мы в форме, как кадеты,
и молния, пришли девчонки в школу.
К нам, не к себе, все в банты разодеты,
теперь вниманье им, а не футболу.

Под формою гормоны заиграли,
себя уж не считаем детворою.
Одни в стихах любовных заплутали,
других романтикой влечет блатною.

И я был грешен, трудно отказаться,
чтоб во дворе не звали слабосильным,
в сарай с бруском тихонько забирался,
затачивал ромбический напильник.

Куренья опыты прервал родитель,
ох, как потом садиться было сложно.
Но… видно всем порокам я обитель,
хоть и ремня поболе было б можно.

Вот пятьдесят четвертый с целиною.
Тогда сестра на подвиг уезжала,
а я был горд причастностью такою.
Впервые сердце острой грустью сжало.

Вот год другой, другие впечатленья,
впервые дачу сняли среди сосен.
Из злых трущоб в лесные откровенья,
век не видать тебя б златая осень.

Но дача часть, по ней восторги лишни,
мне «Смену» подарили в это лето!
До «Сладкой жизни» не дошел Феллини,
но «папарацци», (мне), не важно это.

Вот уж когда пацанчик потерялся,
и стал «охотником за головами».
За репортерский труд с задором взялся,
довел до бешенства иных, – буквально.

Вот пятьдесят седьмой для афоризма.
В апреле получили мы квартиру,
прощай жильё еще времен царизма,
– Восторг и слава теплому сортиру.

В кирпичный дом на Ленинском проспекте,
да к финской кухне, да к огромной ванной,
ну как властям не расточать респекты,
стряхнув остатки жизни голодраной.

Был Фестиваль, всех языков смешенье,
и девочки какого хочешь цвета.
Конечно… молод был для «отношенья»,
но фантазировать ведь нет запрета?