Софья Рэм - Сверхпроводник. Книга стихов

Без сравнения с человеком
Не бывает ни тли, ни Бога.
При встрече с одним Казбеком
Уже их кажется много.
Гора есть гора. Голова же, задравшаяся оголтело,
Знаменует собой всего лишь приступ аппендицита.
Искать в газетах заметки о смерти своего тела —
Обязанность человека, склонного к суициду
В стране, где ловушки века
Открыты к преображенью,
Чтоб отваряжить шрека
Одним неловким движением,
Пока что правосторонним
В неистовом левом марше,
Но, будучи посторонним,
Легко становишься старше
Любых коллизий Гомера и самого Гомера,
И если глаз – не химера,
То что же тогда химера?
Над книгой сидит учёный,
Ловушки его неловки.
Цветок колбасы копчёной
Процвёл в своей упаковке,
А ты не сиди с учёным
Ни видом, ни человеком,
Ведь, чувствуя обречённость,
Легко становишься шреком.
И греком, и ксом, и точка —
Сведённый к пределу космос,
Которого муха срочно
Вылепила из торса,
Когда ты цеплял занозу,
Вышаривая в паркете
Ту, что вопреки прогнозу
Пока что жива на свете.
Голова ж подобна нагану,
Пока вдруг невыносимо
Не ощутит, калека,
Одиночество урагана,
Почувствовавшего свою силу
В сравнении с человеком.

Невозможно найти границы сна и покоя,
Сна и смерти, сна и его самого.
Как в маразм, впадаешь в немилость.
Но однажды приходит такое,
Чтобы ты всю жизнь спрашивал у него,
Зачем оно повторилось.

Ночь в лесу – идиомы сплошные, и звёздных оград
Непреложны границы. Червив и черничен Чернигов.
Гриб, съедобный раз в жизни. Листок лёг на голову (фигов),
Но любой континент – документ тектонических сдвигов,
И ни шагу назад.
То, что видишь впотьмах, навсегда для зрачка незабвенно.
Мухоморы такие, что вряд ли нас любят в Польше, но
Скоро ты, последний поэт Вселенной,
Будешь жить на фоне чего-то большего.
Дорогой листопад! Лето съедено, как конфета.
С неба фантики сыплются манной. О, мани-мани!
Ведь любой континент – это временно. Даже это.
Всё проходит и проплывает, меняя грани.
Поменяется форма, присущая мухомору,
Поменяются контуры всех основных историй,
Но однажды поднимешь ветку и сдвинешь гору.
Вот рычаг, достойный римлянина на склоне.

Процессия струится к повороту.
Зима крадётся, наводя зевоту
На очередь с глазами вертолёта,
Несущегося рухнуть в магазин.
Всё слепит. Жало слепо – слепок жалок,
Сыр гипс. Бетон преследует мешалок,
И страдиварий мятых обветшалок
Грозит закрыться прежде, чем бензин
Сравнит с любовью в очереди скучной
Стоящий лирик возле бабки тучной.
Спеша купить консервы и морковь,
Потом с бензином он сравнит любовь…
Как радуга, текущая в ушатах,
Недужен свет его, не нужен запах,
Баллистика болит. В фонарных лапах
Уснули души их до Рождества.
Лишь гул витает финских-минских-клинских.
Для чистых чисто всё, сказал Аквинский.
Он связан был с водой, с неверьем свинским,
А сам был мудр. И в вечер этот свят
На миг любой, без сдачи давший. Мают
Пакеты-майки. Кассы отцветают,
И чистый снег последних заметает,
Что в очереди первыми стоят.

Жизнь – шелест терновника в мозгу виновника
На выстрел крыжовника в лицо полковника
Под рокот шиповника в устах церковника
И шепот письмовника в ушах чиновника.
Как плоскость подсолнуха в ногах любовника
Сквозь запах хламовника в носу сановника —
Так трепет ольховника во сне кедровника
Не скрыл бы толковника в руках Садовника.

Словно червь недостаточно кольчат,
В лужах лица, и в каждом – язык.
Многозначно звенит колокольчик.
Многочленно вздыхает ямщик.
Математика, дерево, стержень.
Род неважен. Наука права.
Словно катится в листьях умерших
Отлетевшая вспять голова…
Правый правит. Измеренный топот
В резонанс отправляет ледник.
У микробов огромен микропыт,
Но микрополь их равновелик.
Пассажир, зазевавшийся кесарь,
Продолжает зевать свой транзит,
Словно в клетках высокого леса
Чёрный ферзь незаметно дерзит,
Скачет в стороны все, но не доски
Позволяют мгновенью истечь.
Так ли просто придумать повозку,
Как из дерева корень извлечь?
Как по воску, костляв и ячменен,
Словно поле, одевшись в бурьян,
На вопрос, для чего многочленен,
Он вздыхает: видал, сколько ям?
Сколь оврагов тут, сколько канав-то…
И мигнёт на твои маяки
Математика – страшная правда
Глупой провинциальной руки.
Только девушка, встав у калитки,
Словно в мир открывая микрот,
Смотришь – дедушка в форме улитки
Поливает густой огород.

Кто в это время спит, как свойственно природе
Рефлекса, и во сне ускорит шаг.
Раз в десять лет в моём селе проходит
Собрание собак.
Четыре сотни лап ступают ровно,
Как существо одно, то вверх, то вниз,
Как будто водопад ползёт огромно
Сквозь смятый двор и сплющенный карниз.
Текут впадать клочки домашней плоти
С куском забора, с цепью трёх пудов
В довесок к ней. Сам вывший на болоте
Не избежит рядов.
Посты бросая просто, как подачку,
Оставив то, за что бы сдох вчера,
Прёт каждый пёс на гору, к водокачке,
Неотвратим, как чёрная дыра.
Но тот, колючей проволокой пыжим,
Не разлучит зевак моих со сном.
Иное дело – верный старый Рыжий,
Что, ковыляя, покидает дом.
Затихнет всё, и в жуткой тине этой
Вдруг ужаснёт второстепенный звук
Плетенья кос, читаемой газеты,
Густой слезы, упавшей на утюг…
Смятенно небо смотрит, как в колодец,
Пустой колодец мира без собак.
Тревожно-тёмен старый полководец —
Трубы фабричной сумрачный маяк.
Как будто всё стемнело до обеда,
Как будто птицы вымерзли в яйце,
Как будто не задумалась победа,
Что часовой поставлен под прицел…

В пустынный час на диком перекрёстке
Как статуя отчаянья зажглась —
Прохожий цвета мертвенной извёстки
Так трясся, что извёстка извелась.
Он замер в высшей точке у сельмага,
Он заорал, но в полной тишине
Прошествовала, обогнув, к оврагу
Ватага, показавшаяся мне.
Шла стая псов, как свойственно природе
Хожденья псов. Покинувшие дом
Или бездомье шли в своей породе,
Не нюхая друг друга под хвостом,
Подобные породе страшной, горной,
Сползающей геологам в глаза,
Как с высоты мешок крупы отборной
Иль на чердак проникшая гроза.

Оно три раза обошло кругами
Село, напоминающее штиль,
И чудилась земля под сапогами,
Фантомно превращаемая в пыль,
Казался выстрел, слышимый в полёте
Сквозь тихий шаг второстепенных лет,
Когда завыл, кто воет на болоте,
Когда никто вдруг не завыл в ответ…
Потом прибились к старой пилораме
И посидели с час, пыхтя в носы.
Как всё проходит, так брели дворами
Отдельные разрозненные псы,
Потом забылись. Время – что трясина.
Один лишь житель, сельский и седой,
Теперь ходил в обход до магазина,
Болото потрясая бородой.