Томас Венцлова - Искатель камней (сборник)

Ты ждешь ушедших? Но они ушли
так глубоко, что ни души, ни тени.
Их все забыло: и часы, и стены,
и вечность, и песок, и ночь, и день, и
дожди, и снег, и сосны всей земли.

Кто прав из них – не разобрать уже.
Когда разлуку множишь на разлуку,
от голосов, перечащих друг другу,
в твоей бесцельно-целостной душе —

разлад. Что остается? – зыбкий знак:
след пальца на стекле полупропащий —
так много воли, лжи, стихов и так
судьбы в наличье мало настоящей.

Два голоса оставшихся тепла
и беспокойства города коснутся.
Как и тебе, дарована была
им память. Больше не в ком ей проснуться.

Как ласточка слепая, так она,
крылатая, в тебе трепещет голо,
твой классицизм, торжественная школа, —
скажи мне, какова ему цена?

Так падает на лестницы от нас
отторгнутый и обреченный час.
Как плат. На метры, обжитые нами.
На тот пробел, что вклинился, светясь,
меж прошлым и грядущим временами.

Былого ледника обломки,
и вдруг железная дорога
проваливается в потемки,
двойной рекой летя с отрога;
усилясь в резонансе, эхо
гудит среди стоящих дыбом
двух берегов, а дальше – веха:
верста, а дальше, за изгибом

пути – убогие селенья,
сады с засохшими кустами…
Внезапное весны давленье
одолевает чувства; сами
себя не узнавая, мимо
проходят улицы – граница,
где молодость неуследимо
исчезла, чтоб не возвратиться.

Вагоны, груды угля, шпалы
среди асфальтовой пустыни,
судьбы с судьбою небывалый
союз давнишний – где он ныне?
Нигде. Лишь точит стражник рая
меч светло-желтый, невесомый,
апреля царство охраняя,
снег тающий и полусонный

под солнцем… А ночами катят
машины в направленье центра,
на сквозняке свеча дотратит
себя, иссякнет дым концерта.
Звучит хорал в краях надзвездных,
в соседстве с грязью, тленом, прахом
безгрешный вздрагивает воздух,
как и хотели Моцарт с Бахом.

Их приглашенье к странной смерти,
их заговор… Но что осталось
от этой музыки в концерте?
От города? Какая малость!
Не пустота, не свод, который
нас затопляет, но обычный
клочок афиши, камни, скорый
след краски на стене кирпичной.

Обол за вход в страну Харона
плати, и эскалатор в эту
страну вплывает неуклонно,
но не в Коцит вплывает – в Лету,
и ночь фонарным светом белым
горит, и в памяти ли стертой,
во сне – за жизненным пределом
вновь вспыхивает тенью мертвой.

Помедли, улыбнись и – в дом. Такой разлив
в округе темноты – как раз ослепнуть впору.
Но слог берет разгон и, ночь благословив
длиннейшую в году, пожалуй, даст ей фору.
Помедли, улыбнись. Равнина, нас разъяв,
озерами легла замерзшими и вьюгой.
Ни зги. Почти во сне ты слышишь, как состав
меж Двинском голосит, затерянный, и Лугой.

На кухне каплющий полуиссяк родник.
И стулья, два иль три, как редколесье в доме.
Есть телефонный диск и адрес. – Я постиг
смысл дома. Полуспишь. Я тоже в полудреме.
И только к рычагу с пластмассовой скобой
все, кажется, тянусь, от гибельного риска
в вершке: ведь если я остался там с тобой,
то голос свой найду за гранью цифр и диска.

В обход местам, где протекла
жизнь, где, немой кирпичный остров,
без штукатурки и стекла
приречного квартала остов
стоит, – дорога пролегла.

Там в лампах сгустки темноты.
Там сон и день царят средь комнат.
В вещах – его получерты.
Так, у зеркальной став черты,
нас отраженье полупомнит.

Так тело выловлено сном,
так весть присыпана песком,
подержанная, после шторма.
И потому его объем,
его материя и форма

меня страшат. Кто, на постой
оставшись там, судьбу в наследье
приняв, тот край от лихолетья
спасая, станет над чертой
того, что есть, и пустотой.

Лицо и руки чуют острия
травы. Благословенна бедность. В розах
земля. И чернозем, и этот воздух
Воронежа – как прошлого друзья.

Под сердцем больше дюжины планет, и
на ставни давят Дантовы круги,
и близок путь взыскующий, задетый
звонком, и фраза, плавясь от строки

к строке, мне обжигает мозг, как глину:
хлеб горек, поле вдавлено в долину
по самую заботу, ниткой длинной
огни столиц вселенной, как с холма…

Как в облаке плывут стакан воды, замок,
дверь, кресло. Третий час. Звезда отлива скоро
отступит, отойдет, покинет мой порог,
чтобы на гостя пол, блеснув, не бросил взора.

Дым отягчит траву, между камней костра
шатнувшись, побледнев, и, отвязавшись, тронет
вдоль берега челнок, а птица так быстра
пребудет, что слова неверные обгонит.

Вернулся ли впотьмах лесничий мертвый в дом
и, спичек не найдя, по комнатам блуждает.
В небытии есть то, что выше нас, что, льдом
и музыкой зовясь, прибывшего встречает.

Поодаль хрустнет шаг, неведомый, ничей,
незримая рука соприкоснется с осью
Земли, и в тот же миг родится связь вещей,
пространство упразднив иль обесценив вовсе.

Опорою бессмертных душ предмет,
за ним другой – в окне блистанье множат,
и неизвестно, что случиться может
у рек времен, которых, в общем, нет.

Увидим ли воочию, не знаем,
разлив пятнисто-рыжих вод вокруг,
когда мы соль и пепел разменяем
земные на нещедрый скарб разлук.

Уходит лето. Парус треугольный —
как бы замок на море навесной,
и волны дышат льдом, и зренью больно,
и воздух каменеет надо мной.

Мы сквозь чужие свиделись слова,
разделены как будто бы стеною
прозрачной. А хозяину едва
жить оставалось месяц той зимою.

Кружится дух, как стрелка, и, кружась,
умаявшись от звукоряда ино-
бытийного, пласты сменяет в нас
родов, как повелела Мнемозина.

Не в силах нам помочь, зима назад
отходит тихо. Между городами,
надиром и зенитом, между нами
молчанье шелестит, как некий сад.