Андрей Ильенков - Веко

Имел я, как водится, больше, чем стоил,
Но меньше, чем был, несомненно, достоин!
И жизнь я презрел, но она, как ни странно,
Не шла извиняться с упрямством барана,
Наверно, на радость веселым и пьяным
Солдатам, матросам, рабочим, крестьянам.
И вот я баранку кручу наизнанку,
Однако изнанка ломает баранку.
И се: посредине реки на коряге
Смотрю, как чужие проносятся флаги.

В разливе весною, святое и злое,
Все было со мною, да только чужое.
(Здесь речь не о том, что чужие медали
И лавры не дали мне спать, истоптали
Всю грудь замечательных личностей ряшки
Во фраках, толстовках и черных рубашках.)
Умище – бессмертен, но грустно в могиле,
Что жизнь твою проживали другие.

Как косы и челки меня ни кружили,
Чужие девчонки с другими дружили.
И станы чужие – чужими руками
В стихах моих жадных с чужими строками.
Звеня, в темноте растворялись окошки,
Ступали на грунт осторожные ножки.
Удушливым летом фабричной слободки
Двойняшки-сиротки румяны от водки,
Прекрасны и кротки близняшки-сиротки,
Но коротки руки, четверошник робкий!

Поставил на лиру, последний свой фертинг
Отдал за билет лотерейный в конверте:
Лелею и холю, как дулю в кармане,
Надеждой живу, но проверить не манит.
Всю правду хочу про себя я изведать,
Но только не горькую, только не это!
Неплохо с прожженною музой в обнимку
Втихушку печатать души порноснимки,
Но слаще в истерике зависти черной
Рыдать над портретом Есенина…

Смеются, выставив клыки,
На клетку напирают грудью,
Волчонок мечет огоньки,
И солнце лазает сквозь прутья.

От зноя в полдень врут часы,
Что сталь ломается однажды,
И пахнут кровью их трусы,
И рот окрашивает жажда.

Но даже если люди злы,
Ты зла не видел, будь доволен,
А клетка – что ж! Кругом козлы —
Не быть же хищнику на воле!

Пускай козлы. А вот – коза,
И ей не страшно здесь влюбиться.
Олешек, карие глаза,
Нетерпеливые копытца…

Никто не знал, что вы – враги,
Кому назавтра есть капусту —
Никто не знает. О, не лги,
Что презираешь это чувство!

Еще слыхал ли ты свирель,
Которой агница внимала?
Да кстати, и других зверей
Еще ты видел слишком мало.

Нам у мамы химии
Всем одно почтение,
Только за стихи мои
Я прошу прочтения.

Не суди по имени
За земными судьями,
Господи, прочти меня
Между строчек суетных,

Между кровью крашеных,
На сметане мешаных.
Ты их жалуй, ряженых,
Не стреляй и бешеных,

Пусть их безобразные!
Это – вещи штучные,
И всегда непраздные,
Оттого и тучные.

Есть у них, у каменных,
С рифмами раскосыми,
Между воплей маминых
Вдохи Твои, Господи.

Я встал. За окнами носом хлюпал
Дождь, загадочное существо.
Он обрадовался и стал глупо
Показывать скучное свое мастерство:
Заполнив пространство и время, промозглый,
Свисая с неба, по людям тек,
Ушами хлопал, без глаз, без мозга,
Шаркал ступнями старческих ног.
По комнатам бегали противные карлики,
Уроды фантазии, аборты строк,
Всю эту нежить элементарную
Дождик смывал – я радостно мок.
Крыши блестели, запахло раскопками
Трои, и тронулся лед наконец.
Так реставрировал город из копоти
Дождь, чистоты слабоумный творец.

«Станешь янки – сделав бизнес,
Иудеем – с обрезанья,
Станешь русским после тризны
Запоздалого признанья,

Выпьешь утреннего снега
Горлом, вспухшим от рыданий,
Задохнувшийся от бега
С похоронками признаний.

Сорок дней любая пьянка,
Ты устал, но стены зданий
Пахнут иодом: где-то ранка
Новой боли непризнаний!

…Ветер взял твой нежный волос
Перенес полукасанье,
Но напрасен прежний голос —
Запоздалое признанье…»

– У дверей ее намедни
Ты царапал на листочке,
Но она не будет медлить,
А вот русским – станешь точно.

Кровью небесной омытые роды
Атомной глотки текли без помех.
Вот я иду по дороге уродов
В город желудка, кривой, как лемех,

Лента дороги глистой из асфальта
Лезет из задницы города, где
В школе злословья за партами фарта
Чада из стада машин и людей.

Я на обочине, я на канате,
Снизу – арена дурацких персон,
Кто-то кричит в упоении «Нате!»,
«Дайте» – прошу я, но спрятался он.

Значит, услышали голос надрывный
Те, кто, рыгая, по улице шли.
В каждой груди расцветают нарывы
Розами воздуха или земли.

Это – отечество социализма,
Где-то тут строится завтрашний рай,
Все хорошо, не хватает лишь клизмы
Вымыть как следует этот сарай!

Если мне станет когда-нибудь хуже,
Солнцем не кану я за океан:
Это – желудок единый верблюжий,
С кашей березовой сопли лиан,

Вы подвязали салфетками флаги,
Ешьте и пейте погуще говна!
И не жалейте об опиофаге…

Он говорит – наша пища дурна…

Право на любовь записано
В альбоме любой дошкольницы
Дубиной народной мудрости
Таких бесхитростных сказок,
Такого дикого ежика,
Которого, хоть он и колется,
Нельзя не погладить, а после
Маме рук не показывать.

В гостях у телеэкрана
Нам жалко дракона последнего:
Единственному экземпляру
Мечом по затылку – можно ли?
Но право на кровь соперника
Понятно немноголетнему
Растению зимних рам
Дороже геройство ложное.

На коже любого цвета
И степени загрязненности
Пишут подкожной тушью,
Стеклами и чернилами
Право на перья и там,
где дымятся горой казненные,
Право испуганных глаз
Закрыться ладонями милыми!

Это право лопаток и пяток
Не век прозябать провинцией,
А голыми божествами
Блистать, обжигая мгновения,
Это право в-четвертых и в-пятых
Все так же быть единицею,
Единственный шанс банальности
Тоже побыть откровением.

Святое право бездарности
Сиять равноценно гению,
Самое человечное
В ряду человечьих законов,
И самое беспощадное
В процессе осуществления,
Поскольку не каждый все-таки
Умеет убить дракона.

Козел сквернословил строфой упругой,
Талантом потел козел,
Качал кочелябой, ревел белугой,
С шипеньем мочил подзол,