Array Антология - Книга осенних голосов

Здесь же у власти – асфальтные демоны —
Мелкие бесы пластмассовой музы, —
Поговори со мной, сын недоделанный,
Между арт-клубом, общагой и вузом.

Наши пути до Кронштадта не пройдены,
Не пережиты казанские ночи, —
Поговори со мной, девочка Родина:
Ты же – не сука, а глупый щеночек,

Правое не отличивший от левого
На чертежах мирового порядка…
Поговори со мной, Мама Вселенная,
Сжавшись в размерах до детской площадки.

Космос пропах абрикосовой вечностью.
Спрятан покой в метафизике бунта.
Поговори со мной, Бог человеческий,
На языке Терешковой и Будды.

Мне – с парусами в распахнутых форточках,
С крымской Ассолью у летних калиток —
«Поговори со мной» кажется формулой
Самой священной на свете молитвы.

Вспенится в облаке каплей игристого
Просьба, что старше китайского риса:

«Поговори со мной, поговори со мной,
Поговори со мной, поговори со мной,
Поговори со…»

Мной.

На Родине Грига (точнее, Грина),
Где иволги ивам кудряшки чешут,
Танцует зеленая балерина,
Порхая на кончиках хрупких чешек.

А здесь в полный обморок жрут лекарства,
Спастись по которым мечтали все бы;
Ворона за окнами, глухо каркнув,
Уносит к пророкам сырое небо.

Пусть день ото дня тяжелей вериги,
Но каждый уверен: вдали, незрима,
На Родине Грина (точнее, Грига)
Танцует зеленая балерина.

Она прилетит – не сейчас, а через
Десятки столетий на крыльях лета…
И прячет девчонка под лысый череп
Смертельный билет своего балета.

Мы с ней очутились в звериной яме,
Где хуже насилия – только жалость.
И те, кто когда-то звались друзьями,
Сегодня предательски разбежались

Участвовать в жизненных хит-парадах,
Жевать из бездомных собачек булки…
Танцуй, моя радость, пока я рядом
Стою, опираясь лицом о бункер.

Мы вместе прорвемся из тряской тины
На красном коне колокольной конки:
На Родине Грига (точнее, Грина)
Нас ждут одногрудые амазонки.

Я стану Памеллой, а ты – Мореллой:
С нас варвары будут писать эстампы.
Мы ловко натянем тугие стрелы
И пустим по свету амуров ампул.

Поэт я. И жизнь у меня – разбита.
Кому как не мне погибать на минах,
Взрывая планеты? Но ты-то, ты-то…
Прости мне, зеленая балерина.

У старой собаки Жучки – всего два друга:
Кот Васька и мальчик Глеб из квартиры пять.
Когда она воет, перебудив округу,
Кот деру дает, а мальчик орет: «Лежать!»

Но Жучка жила так долго, как только в сказке
Крылатые псы и волки еще живут.
Ей снились старик Джек Лондон, Сибирь, Аляска,
А если совсем хреново – то Голливуд.

Теперь ее сны пусты, как бумажник хиппи.
Поэтому ей так важно, что есть сейчас:
Крикливый подросток Глеб в гнойничковой сыпи
И Васька, который метит когтями в глаз.

Столичная осень… Двор заболел простудой.
По небу текут пивные барашки стай.
Но Жучка глядит на солнце – и видит Будду,
И Будда ей обещает собачий рай.

В такие минуты жить веселей и жутче,
Как будто успел, как будто попал в струю…
И кажется ей, паршивой дворняге Жучке,
Что стала она принцессой в чужом раю.

Зимой обрастает осень. Вторые сутки
Гулять не выходит юный соседский шпиц.
На встречном пути не Будды стоят, а будки,
И лица теряют лики в потоке лиц.

На Жучке линяют шрамы ее проплешин.
Тем временем Будда космос ведет к весне…

Кот Васька за хвост садистами был повешен,
А Глеб в девятнадцать с лишним погиб в Чечне.

Толпа напряглась, с трудом подавляя ропот.
Какая-то баба сзади чихнула сладко.
И вдруг по рядам пронесся пугливый шепот:
«Смотрите! Смотрите!
Вождь не попал в десятку!»

О нем говорили: вместо зрачков – алмазы.
Он мифом прослыл от Африки до Алтая…
Сенсация века: лучший стрелок промазал
И больше не годен быть заводилой стаи.

Как лидера крайних левых перед хоккеем,
Как дряхлого принца где-нибудь на Самоа,
Вождя заказали собственные лакеи…
Позвольте им cмыться, let those people go!

Им стригли «под бобик» совесть в совковых дурках.
Из них вычищали вечность банальной хлоркой.
Вождя похоронят в урне из бронзы урки.
За гимн о вожде получат писцы пятерки.

И, день ото дня в своей суете смелея,
Они себя постепенно сочтут вождями;
Отпразднуют «вечер памяти» к юбилею,
С которым и рядом в поле не сядет память.

В душе у вождя – не дактили, не хореи:
В душе у вождя – Чернобыль и Хиросима.
Вождя заказали… Хоть бы уже скорее!
Водить этой жизнью стало – невыносимо:

Храня непорочность Мышкина в «Идиоте»,
Лелея коварство опытного индейца, —
Быть первым, быть вечно первым, на самом взлете,
Когда от падений некуда больше деться!

А может быть, все – мираж, и вождя надули?
Как пьяницу, что шатается на вокзале
И, путая синяки со следами пули,
Истошно вопит: «Они меня заказали!»?

Вождю отвечают: «Надо бы попуститься.
Запомни, не ты один на планете гений».
Но в облаке над ЧАЭС пролетают птицы,
Поэзией облученные, как рентгеном;

И цель на табло мигает в вокзальном зале:
Пора выбывать из шумных житейских скачек.
Такие дела… Вождя уже заказали…
И вождь этот – я.
Но главное: я – заказчик.

Вчера я был убит. Сегодня я
Очнулся под землей и ткнулся лбом
О бархат крышки, изломав хребет
В попытке встать хотя б в неполный рост…
С небес я слышал щебет соловья,
Рев Боингов и тихий рокот бомб.
Вдали все так же бронзовел Тибет.
В норе все так же шевелился крот.

Я был убит. О Господи, за что?
Я обстоятельств действа не засек
И не увидел главного лица,
За пять минут до гибели устав…
Палач был тих. Палач носил пальто.
Палач негромко кашлял – это все,
Что я заметил. Сказку до конца —
Досматривать нельзя: таков устав.

Теперь мой пульс спокоен, как удав.
Я рою грунт со слабостью сохи.
Участок мой не ведают: ни Google,
Ни справочник, ни Книга Берейшит…
Прозрение приходит, как удар:
Я был убит, конечно, за стихи.
Вернее, так: за то, что я могу
Сказать стихами то, что их страшит.