Алексей Козлов - Наших дней дилижансы

Мы – поколение усыновлённых псов,
Борзых удочерённых поколенье,
Что знало клетку псарни и засов.
Мы наперегонки под Мавзолеем

Вращали лапами и лопасти турбин,
И гусениц скрипящие каретки —
За ложным зайцем, что идеей был,
На круге стадиона пятилетки.

Эксплуатируя привычку догонять,
Хозяева записывали ставки
И поощряли взрослых и щенят
Ошейником, похожим на удавку.

И вскоре, списанных, отбегавших своё,
Нас содержали впроголодь у блюда
С объедками и водочным питьём,
Не ведавших, что есть иные люди.

Мы в их домах теперь живём, где есть клозет,
Без вони клеток в псарнях-коммуналках.
Мы спали на подстилках из газет
Со сводками побед, добытых нами.

Ходить по лестницам, не гадить на ковры,
Не воровать и не сбиваться в стаи
Научимся. Хозяева добры.
Людьми щенята наши вырастают.

Америка, моя и не моя!
В пищевареньe (принцип) не плюя
И в твой рецепт плавильного котла,
Благодарю за всё, что ты дала

И мне, и сыну, и ещё другим,
Кто до сих пор не выучил твой гимн,
Кто «the» зудит своим славянским «зэ»
И к «О козе» добавит «дерезе».

Америка! Моя, но не совсем.
Ребёнком по иной ходил росе,
И не хочу забыть её ничуть,
Пускай уже не мальчиком топчу

Твои луга, где неба синева,
Что и Покров сгодится покрывать,
И хватит на Пурим и Хэллоуин —
Не будет ни разрывов, ни морщин.

Пусть никогда наш общий внук уже
На огневом не сгинет рубеже
В любой согбенной, сломанной стране,
А может быть, горбатой с детства.
Мне
Не хочется, чтоб нить оборвалась
Моих потомков, а чужая власть
Обмылком заменила шило там,
Где снова нужно с чистого листа.

Нельзя порядок подарить в горсти —
Он должен сам помалу прорасти.
Нельзя любовь на ненависть привить,
К берёзке – демократии «Кальвиль».

Америка! Я стойкий домосед,
Не дай мне повод вымокнуть в росе,
Дойдя до Вашингтона поутру,
Чтоб выкрикнуть:
«Пусть внуки не умрут!»

Ах, поле-полюшко,
Седые облака —
Что брови в горюшке-
Кручине старика.
А травы стелятся,
Ложатся под борей,
Что то ощерится,
То матери добрей.

Тропа, не битая
Копытом, колесом,
Почти забытая —
Нечасто возят соль
Из края южного,
Да одинокий тать
От плахи-суженой
Протопает когда.

Века-сомнения,
И камень на пути
Как преткновение —
Его не обойти,
А ставши птицею,
В облёт не одолеть.
Что делать витязю,
Когда ни прав, ни лев?

Потупил очи он
Во взгляде по копью,
Оно заточено,
Но на смех воронью.
«Как пряму ехати,
То живу не бывать»,
А – вправо, влево? Эх!
Под мох ушли слова.

Под ним – где «живу быть»!
Реши, сойдя с коня,
Стереть ту «живопись»,
Чтоб жить, а не вонять!
…И череп видится
У камня – от души
Былого витязя,
Что так и не решил.

Куролесил ли с кронами леса,
Обрывал ли с них ветер иголки,
Вырастали другие затем.
Этот лес был рождён Ахиллесом,
И геройствовал, смертностью полон,
Уязвимый в своей наготе.

Засверкать уязвимостью пятки,
Не позволит деревьям нутро, и
Ахиллесы наивно храбры.
И порубят стволы на тетрадки,
И узнают об этих героях
По раскопкам сосновой коры.

Преимущество взмахами лезвий
Укрепляется, пустошь утроя,
Высыхает беспомощно плeс.
Этот мир, что вполне ахиллесов,
Где поэты и мифы, и Троя
Исчезают, редея, как лес.

Он казался огромным и вечным,
Но лесник, лесорубу внимая,
Вместе с жадностью правят втроём.
Побеждает богов человечье.
Что ж ты ноешь, судьбу понимая,
Ахиллесово сердце моё?

Болезнь или вера? Лечение, исповедь, суд?
Судья или врач подстрахуются словом «возможно».
Убийца ли тот, кто казнит по прочтении сур,
Клинок вынимая из Книги, как будто из ножен?

Мясник или мститель? А может быть, это хирург?
Присяжные скажут, что в лезвии всё преступленье.
Молитвы, диагнозы, мнения – пыль на ветру.
Вердикт однозначен: ножи наказать затупленьем.

А тот, кто в крови? Проклянут ли, осудят его
На общей земле, где привычны с «возможно» ответы?
И ждут душегубы приёма у разных богов,
Что, как в поликлинике – каждый в своём кабинете.

Осталось по-старому всё в медицине души.
Болезни врачей узкопрофильных кормят и множат.
Но где-то, быть может, стареющий фельдшер в глуши
Всё лечит один и судьёю работает тоже.

Шпили католиков небо амбицией колют.
Маковка церкви одна – у земли и в листве.
Словно в осоке зерно обронили такое,
Что и в тени прорастёт, и в высокой траве.

Тихо и сумрачно, свечи и много косынок.
Запахи. Шёпот и шорох. Неспешность одна.
Время – снаружи в часах, и ему не под силу
Что-то внутри поменять, где стоят времена.

Здесь все – потомки отплывших когда-то с котомкой,
Зёрнышки, семя живучее, копии лиц
Тех, кто сумел сохранить под мундиром, толстовкой
Веру и совесть и в ладанке – горстку земли.

Дева Мария привылка к английскому «Mary»,
Богу приятно «My God», а не «Отче» уже.
Если ты веришь – и Он покаянью поверит.
Будь хоть немым – Он свободно читает в душе.

Ах, как истово верили деды,
До победы дойдя и вернувшись,
Что последней была их победа
И не будут солдатами внуки,

Потому что друзья по окопам
Заплатили за это собою
На просторах своих и Европы,
На полях их последнего боя,

Чтоб страница – не перечню павших,
А стихам, чтобы белое поле —
Восклицательным знакам читавших —
Не крестам, не осиновым кольям.

Но ложатся в подраненном беге
Многоточия краской снигирной,
Многоточия чёрные в снеге
Прожигают горячие гильзы,

И свистят перелётные пули
На страницах гибридного фронта.
A для книги погибших вслепую
Только смерть оставляет экспромты.