Ольга Краузе - Харьковская тетрадь. Стихи 2011–2016 гг.

Стоять и кричать на просторе,
и слушать, как эхо разносит
твой голос все дальше и дальше.
Так важно, так необходимо,
как воздух, как хлеб, как улыбка
от первого встречного,
мимо идущего.
Может все это и есть смысл жизни?

За гранью вселенной,
в неведомой нам планетарной системе,
какой-то придурок
вот так же стоит и орет ни о чем, глядя в небо.

И твой с ним дуэт
кому-то диктует волшебную песню.
Кто знает – откуда к нам песни приходят?
Наверно оттуда.

Катит в гору поклажу ишак.
Солнце жжет, кнут погонщика хлещет.
Но с горы ветер добрый и вещий
шепчет в уши. И знает душа,

что далёко, на этой горе
будет стойло и полная торба
отрубей. А покуда арба
тарахтит… Но к вечерней заре

он ее непременно дотащит
и напьется воды ключевой.
Жизнь – оглобли и в ней ничего
не бывает задаром. Уставший

тощий, старый, голодный ишак
это знает, молчит и не ропщет.
Скоро будет тенистая роща
алыча в роще той хороша.

Ноги сами пойдут скоро-скоро.
и погонщик отложит свой кнут.
И, когда все в округе уснут
Он её покорит, эту гору.

С седою мордой старый пес глухой, слепой,
при нашем доме сторож никудышный —
он еле ходит, много спит и громко дышит,
но он не лишний. Он для нас с тобой

как символ веры в преданность друзей —
не святочных, а в нищете и бедах.
Кто до конца был с нами, кто не предал,
а те кто нынче в уши льет елей,

когда мы снова в славе и чести —
пусть лебезят, мы знаем славы цену.
Спит верный пес, не ведая измены,
под мордой лапы дряхлые скрестив.

Ночь накрыла душным одеялом
Тихий двор, беседку с голубятней,
Птица неизвестная кричала
Все гортаней, злей и не понятней.

И гроза далекой канонадой
Медленно на город надвигалась,
И в глотке холодном лимонадном
Чувствовалась или так казалась

Горечь не свершившегося чуда,
И вина за то, что не сумела
Я его свершить. Стальной кольчугой,
Что блестит, начищенная мелом,

Где-то глубоко в моем сознанье
Все еще сияла вера будто
Час пробьет, и день такой настанет —
Я проснусь однажды рано утром…

Что я маюсь? Где я? Как я? Кто я?
– это просто ночь перед грозою.

Белые лилии в черной запруде затона,
Там, возле устья реки, за широкой косой.
Тихо качаются в ночь от подводного звона
Храмов затопленных, а на горе колесо

Мерно скрипит или это варган мой гундосит,
Дудка шаманская и скоморошья свирель.
Или от ветра шумят, созревая колосья,
Неумолимая домры печальная трель.

Там, где курганы, седые ковыльные степи,
Станции с бабками, спелый черешневый дух
Отматерится душа и уймется, и стерпит,
Выю подставит и снова впряжется за двух.

Вот она, вся нараспашку, двужильна, всесильна
Русо-калмыцко-татаро-башкирская мать.
Ведьмою, белой русалкой плутает меж лилий
Мне б изловчиться и взгляд ее жгучий поймать.

Мне бы хоть каплю того первородного духа,
Что сквозь века сохранилась от всадниц лихих.
Издалека узнаю я, по смеху, со слуха
Звонкую южно-уральскую вольницу в них.

Мудрец, что нажил ты своим умом?
В богатом убранстве, в коврах роскошный дом?
Набитый золотом сундук? Высокий чин?
Мудрец, чему ты можешь научить?

– Мой дом – дорога, а богатство – целый Мир.
Мой чин – бродяга вольный я. Никто
не позавидует. Оторванный листок
от дерева под ветром и дождем.
От самого рожденья мы идем
путями разными. Вот мудрости секрет:
Как ни старайся, а в гробу карманов нет.
Не нужен там ни золотой, ни медный грош.
Все, что ты здесь усердно наживешь,
посеяв меж наследников раздор,
все шелуха, бездушный хлам и сор.

Останется лишь память о тебе,
тебе самом и то, каким ты был:
Как жил, с кем пил, с кем хлеб и кров делил,
кому помог, кого за что простил,
какую роль сыграл в чужой судьбе,
останется лишь память о тебе.

Забавный и чертовски милый,
наивный, странный арлекин.
О как печален ты без грима,
как плачешь ты, когда один.

В твоей каморке скудный ужин.
Дождь по карнизу болеро
выстукивает, будто служит
в оркестре бубном. В рюмке ром

последней каплей не утешит,
но может в сердце боль уймет.
Ведь ты давным-давно безгрешен.
Да разве ж публика поймет?

Кому сегодня интересно,
что ты усталый и больной?
Ты должен петь смешные песни.
Раз ты артист – иди и пой.

Пошире нарисуй ухмылку
и вытри мокрые глаза.
Колпак, бубенчик на затылке…
И покажи им голый зад.

Пусть будет публика в экстазе.
Они пришли сюда за тем.
Художник ярких безобразий,
ты не себя при всех раздел.

Под громкий смех, при ярком свете
ты душу в панцирь заковал.
А зритель даже не заметил,
как сам сегодня низко пал.

В немом кино столетней давности,
в банальной сцене о любви,
ты этот кадр останови,
где наш герой уже почти достиг

момента, когда плачут зрители.
Вернее, плакали тогда.
Сегодня это ерунда.
И несогласные родители

уже прервать не смогут ход
романа или просто повести.
А эти угрызенья совести
наш зритель вовсе не поймет.

В такой переоценке ценностей
наивен классик и смешон.
Чего сказать хотел здесь он,
дойдя до нашей современности?

И почему, в минуты слабости,
когда я выхода не знаю —
все время кадры вспоминаю
из фильма той столетней давности?

Я постучала. В ответ – открыто.
Открыто – не заперто. Я вошла.
Старуха, гундося под нос сердито
ворча, из печи выгребала шлак.

Строчил пулеметом на тумбе Zinger,
чтоб в нужную вещь превратилась дрянь.
Над печкою шторка на толстой резинке,
на тусклом, немытом окне герань.

Ну, здравствуй! – кивнул мне старик, не вставая,
не переставая крутить колесо.
– Да, вот пришла я узнать, что не знаю.
Пусть баба твоя растолкует мой сон.

– Зачем в толковании сна ты ищешь
ответы? не проще ли дальше спать?
А впрочем, для нас-то, убогих и нищих,
твое желание благодать.