Ольга Краузе - Харьковская тетрадь. Стихи 2011–2016 гг.

В черной ночи
молчит
горечь-тоска.
В тисках
сердце сжимает страх.
Не подобрать ключи
и не нашарить дверь
выхода. Дикий зверь
мечется в западне
где-то, на самом дне
пропасти жизни всей.
В тоненькой полосе
горного ручейка,
тусклого ночника,
смотрит с небес звезда.
Луч ее опоздал,
искоркой подсветил,
точкой в конце пути
выдал прощальный знак.
Ладно, сойдет и так.
Так, под бездумный смех,
вдрызг проиграть судьбу,
чтоб на виду у всех
не возлежать в гробу.

Мой раздолбаный звездолет
дрейфует целую вечность
далеко, на краю вселенной.
Я там сплю и мне снится жизнь
здесь, на странной планете Земля,
где зачем-то так нужно выжить,
чтобы там, наконец, не проснуться
и заняться текущим ремонтом.
Надо физику подучить,
а не стихосложением бредить.

Молодые крикуны и выскочки
выпячивают себя напоказ,
старших ни во что не ставят.
И не возражайте мне, я-то знаю,
я сама такою была.
Сидели в Доме Писателей,
на Войного, ныне Шпалерной,
читали стихи по кругу,
под руководством куратора
отдела по чуткой работе,
или как мы шутили тогда,
по борьбе с молодыми авторами.
Там еще как-то с боку стола
примостилась какая-то тетка,
очень всех внимательно слушала
и курила свои папиросы,
головой в такт поэтам кивая.
Ей куратор через стол, так вежливо:
«Ольга Федоровна, может быть Вы
нам тут тоже прочтете что-нибудь?»
А она на него только цыкнула
и опять папиросы курит.
Вот, подумала я, приперлась тут,
не сидится ей в богадельне
заслуженных всяких деятелей,
будет нас в конце наставлять,
ради галочки в списке своем послужном.
А она, под конец, как-то тихо ушла.
Папиросы, наверное, кончились.
А сегодня все мы горазды
наперебой стучать себя в грудь,
заявляя гордо:
«А я, рядом сидела с ней!
Она головой мне кивала,
а я стихи ей читала,
стихи свои лично читала
не кому-нибудь там, а лично
Ольге Федоровне Берггольц!»

По стыкам стальным рельс
отгрохотал состав.
Эхом стонал лес
и замолчал устав.
Там, куда поезд шел,
Ждал его город большой,
ждал, суетился, не спал
с башнями старый вокзал,
с чаем горячим буфет,
с вазочкой полной конфет,
с музыкой громкой перрон.
Рявкал аккордеон,
весело поезд встречал.
Тот сухопутный причал
мне обещал покой
в городе том, с тобой
рядом, где теплый дом
жасмин и сирень под окном.
В кармане остались ключи.
Всего-то в вагон заскочить…
Поздно, тот поезд ушел.
Да мне и здесь хорошо.

Чуть пальчиком поманят миражи,
мне выстелив дорогу под ногами
и выставит у той дороги камень
судьба, определяя рубежи.

И высечет на камне имена,
которым я когда-то изменила,
пока за миражами вдаль ходила,
отхлебывая горького вина

из фляги, что болталась на ремне
при каждом шаге, на бедре качаясь.
Какая песня ночью снилась мне?
Отцвел миндаль и созревала завязь.

И где-нибудь в кофейне, за углом
хозяйка гордо выставит бисквиты.
Там ставни розой чайною увиты
и веселятся гости за столом.

А я за этот угол не сверну.
Меня маним моя Fata Morgana.
С Луной иль Солнцем, поздно или рано
свистит мне ветер музыку одну.

Вот потому нигде покоя нет.
Иду на свист бродячею собакой
туда, где дождь по лужам пел и плакал,
где среди туч есть маленький просвет,

в котором затерялся самолет
серебряною точкой с белым шлейфом.
Безумный свист простуженною флейтой
меня куда-то манит и зовет.

Солнце не светит, не греет луна.
Причаль ко мне, лоцман – достанем до дна.

На винт намотало, в отсеках капель.
Ты поздно явился, я села на мель.

Баркасам и шлюпкам закрыла проход.
Здесь я зазимую, работы на год

мне хватит, чтоб снова в фарватер попасть.
Ах, в гавани паника? Что за напасть!

Я график срываю. Я всех подвела.
Ты думал, что я закушу удила,

в бурлацкую лямку покорно впрягусь,
как вся наша многострадальная Русь?

А кстати, про Русь, где-то здесь говорят
вчера затонул иностранный моряк

И, якобы, он затонул неспроста —
русалки его щекотали в кустах.

И ты, говорят, здесь застрял не вчера,
хотя ваша бухта такая дыра…

Но ты бросил свет и жену, и детей,
чтоб прочно осесть в этой дохлой черте.

Послушай, мой лоцман, я тоже хочу,
а то я давно ни с чего не торчу,

Меня не цепляет ни ганжа, ни ром.
Шепни по знакомству русалкам о том.

Я сброшу балласт, с этой мели снимусь.
Пусть только они позовут меня, пусть.

И где-то в районе Бермудов тогда
я кану, уйду, пропаду навсегда.

Когда я однажды лягу на дно,
задраив люки, тогда
без суеты, только мне одной
пошли, Господь, благодать.

Побольше красок, рулон холста,
кистей навяжу сама.
И пса бездомного, без хвоста,
чтоб я не сошла с ума.

Чтоб там, на дне, вспоминая Мир,
я бредила красотой
всех муз манящих, звенящих лир,
чарующих… И ни кто

не смог бы чудо разоблачить,
и показать, как есть.
Какой дурак наточил мечи
и за какую честь

лежать убитым в сырой траве
бред кровью смывать пятно!
А в Черном море или в Неве
я завтра лягу на дно,

не так уж важно. Важней всего,
что больше уже ни кто
дразнить не станет пса моего
и только речной тритон

скользнет по стеклу голубых зеркал,
забравшись через отсек.
Его, конечно, ни кто не звал,
но он же не человек.

Мой парус полощется – ветер не может поймать,
а ветер свистит и меняется снова и снова.
И волны, зверея, мой бот опрокинуть готовы
иль бросить на скалы, и в клочья весь парус порвать.

Тепло ль тебе, девица, в этих студеных краях,
где кромкою льда режут правду бесстыдно и остро?
Того, кто покинул свой берег, пусть Розовый Остров
не кровью багрится, а маками. Дальний маяк

погаснет за линией синей, где солнце садится,
но будет пульсировать в памяти прошлой судьбы.
И снова в каком-то селенье шагнет из избы
одна из немногих, но та, что не хочет мириться