Владимир Попов - Шляпа с пером. Иронические стихи и немножко лирики

Раз-два,
вроде бы сами
не
касаясь земли —
сами ноги плясали
джеммахали,
джеммахали.

Словно
ручкой махала
и исче-
зла вдали,
тайной
из Джеммахала
джеммахали,
джеммахали.

Красная коробочка.
Пыль на медальоне.
Открываю пробочку
в маленьком флаконе.

Из такой безбрежности —
прошлого сирени!
Лёгкий запах нежности
в комнате осенней.

Трепетные пёрышки.
Музыки обвалы.
Веер юной Золушки
с царственного бала.

Закрываю пробочку…
Ты меня прости,
красная коробочка
от духов «Коти».

Она тонкая, словно лоза,
и свежа, будто вешние воды.
У неё золотые глаза
и веснушки весенней породы.

А ещё у неё есть душа…
Вьются всюду за нею повесы,
потому что она хороша,
потому что она поэтесса.

А какие читает стихи!
Ощущение – так не бывает!
Оттого мы сегодня тихи,
от восторга глаза закрывая.

Она словно посланник небес,
И настолько доверчива к людям,
что, когда произносит: – Майн херц! —
бьётся голубь под левою грудью.

Я скакал верхом на палке,
совершая поворот…
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.

Вот:
Дядя Петя с тётей Маней,
как два крепеньких груздя.
Дядя Петя тётю Маню
обнимает за грудя.

Чтобы чётко был в ответе
за разбитые часы,
тётя Маня дядю Петю
поднимает за трусы.

Беспризорник Бобик лает,
чешет лапой вшивый бок.
Пацаны в очко играют —
веет лёгкий матерок.

Вадик бабушку Ларису
вдруг о чём-то попросил,
потихонечку описал
и песочком пригасил.

Я скачу – а как иначе!
Гордо выпятив живот,
дядя Гриша тоже скачет
за пловчихою и ржёт.

И на этом светлом фоне,
отряхнувшись от утрат,
дядя Моня с тётей Соней
поглощают лимонад.

Муравьи зашевелились:
заползают за трусы…
Из кустов Карандашвили
наблюдает за Люси.

И глаза горят, как угли —
ослепительны до слёз…
Девки скользкие, как угри.
Парни мокрые, как хвост.

Смех и крики: воздух плещет
от восторга над прудом…
Из стакана водку хлещет
с Огурцовым управдом.

Прошлый век. И полдень жаркий.
Пятьдесят какой-то год.
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.

Мы с нею расстались вчера —
ушел я от этого мрака…
Мадлен обожает Сёра,
но не обожает Синьяка.

И вот я остался один,
но я не жалею, однако…
Всего ей дороже Кузмин,
который без мягкого знака.

Посмотрит она в небеси
и сразу заводится трелью…
Отвергла Мадлен Дебюсси,
но неравнодушна к Равелю.

Такой вот печальный сюжет,
написанный хмурым Эль-Греком…
Ну, как жить на старости лет
с тяжёлым таким человеком?!

Я, был бы композитор,
не посчитал за грех
в весеннюю сюиту
вложить девичий смех.

А что теперь осталось:
лишь пепел да зола…
Ах, как она смеялась!
Ах, как она цвела!

Проснулся с рыжей Эльзою
я раннею порою…
(Прошу не путать автора
с лирическим героем).

Итак: проснувшись утром,
я как бы между дел
на рыжую подругу —
на Эльзу – поглядел.

На голове у Эльзы
какая-то фигня…
Куда девались волны
прекрасного огня?

И, словно скальп бесстыжий,
спокойно спал в углу —
парик валялся рыжий
на утреннем полу.

И я в одном ботинке
бежал, убитый горем…
(Прошу не путать автора
с лирическим героем).

Сидит на ветке птаха
у дома, утром рано,
насвистывая Баха,
мурлыча Мессиана.

Она их научила
такой красивой трели.
За это получила
симфонию апреля.

Мы вырвались из клетки,
хоть порвана рубаха…
Сижу на нижней ветке,
насвистываю Баха.

Она двигалась на меня, словно неуклюжий
тёмный крейсер времён Порт-Артура.
Несла сумки в обеих руках, и невозможно было
обойти эту медленную натуру.

Перегородив дорогу, она поставила сумки
на мокрый снег и заявила с улыбкой:
– А я Вас узнала! Вы ещё ребёнком
приходили к нам слушать скрипку.

Я Вас всё время путала с Герой с улицы
Островского: он теперь в Канаде…
Он собирает камни… Вы меня понимаете! —
Он живёт у старой б…

– Добрый вечер, тётя Роза! Как Ваше здоровье?
Как Ваши георгины и Ваши настурции?
– Он меня спрашивает! Я всё думаю:
зачем я не умерла
в восемнадцатом году от революции?

В лесу, в глухой избушке,