Владимир Попов - Шляпа с пером. Иронические стихи и немножко лирики

Довольно старый, как Писсарро,
вдыхая ветреный Париж,
гуляю по бульварам с Саррой…
Красиво жить не запретишь!

Туманы, отсветы, муары…
Сезоны дымчатых аллей.
Гогены, берты, ренуары
и отцветающий сислей.

Уйдём в окружности Руана,
туда, где жёлтые стога…
Там, где кончаются сезанны
и начинаются дега.

Где криком надрывают глотки
в толкучке пёстрых храбрецов…
И где парижские красотки
целуют морды жеребцов.

Король поехал в Истанбул —
а лен де лон, а лен де лон —
и прихватил с собою стул,
но был случайно взят в полон.

Сидит на стуле наш король —
а лен де лон, а лен де лон —
пока предатель де ля Моль
с султаном пьёт одеколон.

А наш король не ест, не пьёт —
а лен де лон, а лен де лон —
а песню грустную поёт,
и без любви скучает он.

От горя стал король седеть —
а лен де лон, а лен де лон —
спасибо, есть на чём сидеть,
а то б – совсем невмоготу.

Лизхен пела про Отелло,
про тоску родных осин.
Лампа тусклая горела,
потребляя керосин.

Лизхен пела, пела, пела,
а высокий господин
подпевал ей то и дело,
опершись на клавесин.

Муж, роняя комплименты,
извинился в тот же миг,
удалясь в аппартаменты
и поправивши парик.

Лизхен пела про омелу,
про желанье «умэрэть»…
Но, поскольку надоело,
перестала Лизхен петь.

Лизхен вроде не хотела,
но высокий господин
целовал её умело,
опершись на клавесин.

Эльза Швайнет, молодая,
невзначай упала в Рейн
(до того была худая —
словно Ида Рубинштейн).

Кюхельштрам ловил селёдку,
на душе была тоска.
Видит: где-то посерёдке
по реке плывёт доска.

Он подумал: «Непристойно!
Это просто стыд и срам —
доски плавают спокойно…» —
так подумал Кюхельштрам.

По-над Рейном вечер тает.
Эльза по реке плывёт.
Тихо ножками болтает.
Тихо песенку поёт.

Неторопливый свист
легко летит по ветру…
Весёлый трубочист
похож на Риголетто.

Ушёл от суеты —
он никого не слышит.
Лишь чёрные коты
сидят на красной крыше.

На верхнем этаже
окно полуоткрыто,
где дама в неглиже
склонилась над корытом.

И рыжий идиот
с соседнего балкона
весь вечер вниз плюёт
в прохожих монотонно.

Я. Йыэрюют писал Уйбоппу,
что Пукк и Каал уехали в Берлин.
Уйбопп писал: «Пошли они все в поппу.
Валите все – останусь я один».

Как много шума и как много звука,
и все газетчики талдычат, как один:
«Бавария не может жить без Пукка,
и Пруссии Каал необходим».

Живут себе в сметане и в сиропе,
и, вспоминая свой родимый кров,
Пукк и Каал гуляют по Европе.
А наш Уйбопп пасёт своих коров.

Играл на пьянино любовник хозяйки.
Хозяин за картами плакал всю ночь.
И пьяненький Белый хватал без утайки
дурнушку Марихен, – хозяйскую дочь.

За что мне досталась такая награда —
и в этой пивнушке я пьян без вина,
когда представляю средь дыма и смрада:
О Боже, какая у Нины спина!

Всё будет отлично, всё будет прекрасно, —
неужли напрасно мечтали о том…
Мигает фонарь на углу Лютерштрассе,
где нищий стоит под дырявым зонтом.

Весь в чёрном, словно Невермор,*
в открытое окно
вошёл бесшумно, словно вор,
по-эт Владимир По.

По крыше дождик молотил.
Потом раздался гром.
Озноб невольно охватил
сидящих за столом.

И, словно в прежние года,
как будто все глухи,
он каркнул весело: «О, да!» —
и стал читать стихи.

*Nevermore (англ. «никогда») – намёк на ворона

Под огромной чёрной шляпой
в голой комнате – один,
неземной и косолапый,
заседает господин.

Пианино в чёрной гамме…
Прикасается диез
к нижней челюсти с зубами,
где гуляет кариес.

«Песню старого скитальца»
он пытается играть.
На руке четыре пальца,
а мизинца не видать.

Чтобы звуки длились дале,
извивается дугой,
нажимая на педали
музыкальною ногой.

Тихо музыка разлилась
вдоль по нотной борозде…
И улыбка заблудилась
в тёмно-красной бороде.

Лионель ушёл из мира
за таинственною Миррой…

Но сегодня мне запела
свою песню Лионела,
что принёс попутный ветер
из прошедшего столетья.

– Чио-лио, мио-лель! —
Лионела! Лионель!

И капели у капеллы,
словно слёзы Лионелы.

И опять стоят в апреле
щебет, свисты, лионели,
окликая то и дело:
– Лионела! Лионела!

Целовал я туфельки.
Целовал я пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.

А теперь – трагедия,
или просто драмочка:
на велосипедии
укатилась дамочка.

И теперь я брошенный…
Потерялось времечко:
ни одной горошины,
ни пустого семечка.

Улетели утеньки.
Убежали пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.

– Ну и ладно! – сказала Милиса,
выходя из кустов барбариса.

И Милиса сказала: «Вот надо!» —
повернувшись к кустам винограда.

И состроила кислую мину
равнодушному вроде жасмину.

– Уж пора бы и знать назубок,
кто в саду нашем главный цветок!

– Эй, садовник, пока ты не лысый,
поухаживайте за Милисой!

– Ну и ладно! – сказала Милиса,
исчезая в кустах барбариса.

Шёл я,
пьяный немножко,
где-то
краем земли.
Кто-то
пел под гармошку:
– Джеммахали,
джеммахали!

Что же
это такое?
Чудо —
не говори:
по-над
русской рекою:
джеммахали,
джеммахали…