Тимур Бикбулатов - Метастансы (сторона А)

Последний крик совы последней ночи,

И кто-то скрипку рвёт в пустой часовне.

Но молоком умыты руки зодчих

И кровью – менестрелей-песнословов.

А в унисон с простуженной свирелью

Выводит флейта смертный клич Аттилы.

И серебром укроет колыбели,

Кто медью укрывал свои могилы.

Шарманщик спать уложит попугая

И, накормив судьбу, стакан достанет.

А снег, краснея перед звёздной стаей,

Вслед за костром вольётся в белый танец.

Мне обруч рек на горло-небо.

Клеймо луны на грудь – земля мне.

Меня встречали – где-то хлебом,

А где-то просто п….ми.

Имел рассвет – вручил расстрелам,

Имел закат – разбил о камни.

И душу вывинтив из тела,

В ней убивал тоску пинками.

Но Солнышко моё – от дьявола.

Не ровня праведным потёмкам.

Застыв гнилым и кислым яблоком

В глазах убитого котёнка

Прощало телом, смехом, пулею,

В постель тащило на раскаянье.

Но Авель был – глаза акульи,

А губы – лёд. Куда там Каину!

Куда там Хорсу – младо-зелено,

Куда Гефесту – слабо кормлено.

Лишь Солнышку под стать веселие

В петле над гордой колокольней.

Умом объята и измерена,

Величьем вдавлена в двустишия,

Измены Клодии Валерию

Страна доныне не простившая.

Страна-отец больному выродку,

На три россии мир делящему.

(В пожарах римских сердце вырвалось

И отрыгнулось настоящим).

Моим россиям – глаз старушечий

Да мне б невинность малолетнюю.

В разгул пустились мы б не хуже, чем

Орда мадонн желтобилетных.

Я строил идолов и капища,

Язык разучивал языческий.

А Солнышко, почистив лапищи,

Смиряло вольные привычки.

Считало сорванные пальчики,

В огонь кидало глазки блядские.

А я искал кудрявых мальчиков

С раскосым взглядом азиатским.

Мы с Солнышком купались порознь

И жрали огненную трапезу.

Ему быть – в свете, мне – лишь в голосе,

Раз жизнь пошла погрязшей в праздниках.

Тупые умоподношения,

Святые телосумасшествия…

Оно – пророком, я – прощением,

А скопом – подло и божественно.

Богов лепили с грязным фаллосом,

Лишь не хватало – нимб на задницу.

Оно кричало: «Брось, отвалится!»,

А я попробовал – всё ладится.

Ругались – было, но построили.

Плевать, что криво – полюбилось же.

А топором что было скроено,

Пером не вылижешь…

Колокол, обитый белым бархатом,

Звонница, раскланявшись, молчит.

Каин измеряет судьбы картами —

Выпадают только палачи.

И застыли нежно руки с чётками,

И червонным золотом звеня,

Две цыганки и моряк чечёткой

Вызывают к небесам меня.

Докурив, я выйду в ночь по холоду

Безнадёжно, как на эшафот.

Чтоб увидеть, как уходит под воду

Мой сгоревший погребальный плот.

Мазками масок скалится тоска

В палитре черно-красных судеб.

Кисть жаждет холст, но вновь дрожит рука,

Охвачена безумьем цветоблудий.

Ещё глоток. И вихря ждёт закат,

И в вое пса заложен приступ страсти.

Но падают глаза в пустой стакан

И похотью вгрызаются в запястье.

А проститутка томно улеглась

На красками испачканное ложе,

Но в эту ночь её заставит власть

Пропойцы сделаться похожей

На ту, что приходила в этот дом

Печальною и тихою истомой.

И губы запечатав красотой

Манила нас презреть законы дома.

И мы, забыв глаза других мадонн,

Смотрели вслед, боясь табу порога.

И лишь шуты в разверстую ладонь

Ей приносили в жертву сердце бога.

И лишь когда последний точный взмах

Улыбку на лице её поправил,

Он умер.

А она сошла с ума,

Когда себя увидела в оправе.

Стон вертепной скрипки – небо плачет блюз.

Похоть и улыбка – сквозь одну петлю.

Ногти впились в скатерть:

«Я тебя люблю».

Сердце просит ветра да крепки ремни,

Словно мокрой веткой выхлестаны дни.

Выходи на паперть,

Руку протяни.

Жёсткие постели, ржавый скрип пружин,

В непорочном теле только просьба: «Жить».

На венчальный камень

Пальцы положи.

Бледных проституток впалые глаза,

Среди пошлых шуток вырастет лоза,

И печальный Каин

Повернёт назад.

По венкам из липы прелый скрип подошв.

Нужно только выпить, в стремена и – в дождь.

Но, пока поешь ты,

Молча не уйдёшь.

Солнце между ставен – тут хоть плачь, хоть пей.

Бог уже не ставит – бей промеж цепей.

Там не потревожат.

Спи, я смог допеть.

Завтра солнце увидит меня безнадёжно живым.

Гибель последней стаи низвергнет спасенье,

Бессилье задушит февраль руками знамений.

Пусть будет так. А жить я смертельно привык.

Приготовят постель из сухого огня и травы,

И марево высветит брошенный в озеро город,

И живот овдовевшей земли будет нагло распорот

Будет путь на семь лун, и устанет колдун —

Бубен ляжет, как нимб, в серый пепел седой головы.

Да, тюрьма и сума. И чума? Но ведь мы не больны.

Пусть умрёт в страшных муках последний и гордый король

И печаль будет ткать тишину над молчащей сестрой.

Пусть будет так. Но, устав, мы попросим войны.

Мне судьба – не судья. Искушением – лесть сатаны.

Я просрочен. И, стало быть, мне крутить барабан.

Дрожь в коленках пройдёт. Повезёт, так избавь от забав.

Я б поверил в него, если б верить мы были вольны.

Вскройте прикуп. Я – пас.

В моем зеркале – тени предчувствий.

И окурок погаснет в руках и поверит страстям.

И с похмелья я выдам им имя слепого вождя.

Но под сердцем – ожог. А на сердце – по-прежнему пусто.

И распутная ночь не меня уподобит Прокрусту,

И я втисну в себя это время – была не была.

Но шальная стрела задохнётся в груди у орла.

Пусть будет так. А со мной уж поделятся грустью.

Он вышел ко мне по твоим костям, Джим.

Волосы Авеля

В стакане портвейна.

Париж.

Секта слепых онанистов.

Улыбка Каифы с рекламы.

Тебе носивший во чреве

Подставил ладонь Пер-Лашеза.

Беги. Беги, Джим, беги…

А в придорожной закусочной

Сегодня торт с земляникой.

Капелла кастратов похабит

Печальный напев каравана.

И бесконечная очередь —

Люди с обрюзгшими лицами.

Они получают деньги

За то, что пили с тобой.

Беги. Беги, Джим, беги…

В дешёвых пивных голубые

Блюют на твои портреты,

И солнце корёжит засовы

На вечных твоих дверях.

Беги, пока под Шопена

Выносят чистое Слово.

Беги, брат, мы встретимся завтра

На пороге Изгнанья.

Беги. Беги, Джим, беги…

Я за собой оставляю право любить, а вам оставляю право не верить в мою любовь. Но когда вы начнёте пускать кровь, пусть выбор падёт на меня. Но знайте – я родился в чёрной рубашке, и я останусь жив, пока мне это будет нужно. Я вернусь, когда запечётся Любовь на ваших глазах. Я упаду под ваши колени, когда вы вспомните о красоте и начнёте молиться. И, может быть, в прокуренном и облёванном тамбуре кто-то вспомнит обо мне. И, может быть, когда черви закопошатся в ваших ртах, вы споёте меня.