Александр Самойлов - Маршрут 91

Вперёд, дружок. Пока за восемнадцать
рублей мы катимся отсюда вон туда,
нам может многое в дороге показаться,
что не покажется в покое никогда.

Смотри в окно или послушай речи
твоих попутчиков, а вдруг они поймут,
кто тыщу лет готовил эту встречу,
кто ногтем этот прочертил маршрут.

Самое любимое: смотреть завтрашнюю погоду.
И говорить, ого, завтра-то потеплеет
или похолодает, но тоже ого. Ду-
рацкое что-нибудь только и может спасти эту землю.

Под колесом лёд хрустит, март февралём нарядился.
Водитель смеётся и пассажиры смеются.
Мы едем и едем, но мир не изменился,
а может быть просто ещё не успел обернуться.

Вот книга закрыта, фильм выключен и непонятно,
чем всё закончилось и кто оказался за дверью.
Только февраль опять наряжается мартом.
Похоже? Похоже. Поверишь? Конечно, поверю.

В техникуме учился.
Работаю не по специальности.
Все, кто там учился,
работают не по специальности.

Специальность была специфическая.
Уже не помню какая.
Что-то такое специфическое.
Во сне иногда бывает

дёргаюсь, будто скорее
нужно бежать куда-то,
будто я не успею,
будто бы ждут меня там.

Будто бы что-то важное
там без меня не случится.
Говорят, что это снится каждому,
кто в нашем техникуме учился.

Если есть в кармане спички,
то зачем менять привычки?
Если есть в кармане нож,
значит, весело живёшь.

Бьёт веселье через край,
только руки подставляй.
Только делай шире круг,
чтоб не оторвало рук.

Будем, будем веселиться
так, чтоб вздрогнула столица,
чтоб из гроба встал отец,
чтобы сказочке конец.

Вот так сядут в маршрутку бухие,
спросят: Кирова уже проскочили?
А мы, ёлки-палки, ещё на ЗЭМе,
как в одной недописанной мною поэме.

И выходят наружу мои герои,
где по двое выходят, а где по трое.
И стоят на ЗЭМе и на Сельмаше,
и руками машут, ногами машут

Бывает, выйдешь не на той,
стоишь и говоришь: Постой.
Бросаешь крошки голубям,
а целое съедаешь сам.

Стоишь и смотришь: сторона
похожа ты откуда на,
вот те же окна, и из них
глядят похожие. У них

на бороде и на усах
как будто раскрошённый страх:
грядёт небесный исполком,
чтоб заглотить их целиком.

И каждый, если стать вблизи,
стоит и молит: Увези…

Много в Челябинске разных школ.
А ты учился в какой?
Я помню, я в школу одну пошёл,
но оказался в другой.

Была она словно скрещенье крыл,
словно последний срок.
Там всех, кто без сменной обуви был,
с размаху били в висок.

И только когда уходил генсек
разутый на небеса,
в школе горел сиреневый свет
двадцать четыре часа.

И этот свет во мне не погас
ещё, и когда я за
угол зайду в неположенный час,
он бьёт меня по глазам.

Апеллируйте к чувству вины,
чувству долга, грядущей войны,
чтобы каждый ваш следующий номер
прибавлял аргументам длины.

Жизнь короче, зато больше стаж.
Укрывая собой лёш и маш,
в предвкушении, как будто в коме,
ночь ложится на путинский пляж.

Это не дом на набережной. Это
простые люди несут в маринаде мясо,
чтобы послать всем здешним богам приветы,
не подозревая об этом, отсвечивая адидасом.

Адресат выбыл, не дотянув лета,
не дождавшись трехлепестковой вспышки,
остался лишь старый адрес и это
не дом на набережной, это что-то из другой книжки.

Внимание, внимание! Открылся ломбард!
Мальчик рад и девочка рад!
Ненужные вещи, ненужные мечты
ты можешь заложить, можешь выкупить ты.

Ледяной ветер прилетает с луны,
а я как заору: Быстрей, пацаны!
Пацаны, быстрее, пацаны, быстрее,
а теперь правее, а теперь левее.

Всякое жизнь покажет,
но ничему не научит.
Чужая женщина скажет:
Ты сочинял лучше.

Между черных хрущёвок
сладко тебе и тошно.
Свет загорится снова,
как только ты отвернёшься.

Бьется пакет на ветке.
Тянутся синие сгустки.
Написано на этикетке:
Сливовый ликёр французский.

В библиотеке как в аптеке
найдётся средство от всего,
пойду возьму в библиотеке
весёленькое от всего.

Теперь я твой, библиотека!
Восстань из пыли и встречай!
И мёртвых слов нечеловека
по чайной ложке выдавай.

Аптечка и огнетушитель
от боли спасут и огня.
Аптечка и огнетушитель
тихонько поют про меня.

Обычных вещей повелитель,
в какой бы ты ни был беде,