Валерий Казаков - Линия листопада. Стихи

Сердце болит от ран.

Ель на бугре, как крест,

а над рекой – туман.

Здесь не смогла струна

прерванный звук продлить.

В белых снегах страна,

в серых разводах жизнь.

В мире колдобин, камней и ям,

где не случается легкой дороги,

я выбираю хорей и ямб,

чтобы привычно шагали слоги.

Слышу я музыку в крике ворон,

где поутру чуть колышутся дали.

Тени от сосен покрыли склон

и в синеве перелеска пропали.

Здешняя живопись – в ликах святых.

Только у Бога просить услуги.

Ладаном веет в просторах пустых

под литургию нагрянувшей вьюги.

Среди кувшинок, там, где тонут,

шурша от ветра, камыши,

где ива серебром души

заполнила зеркальный омут.

Где сети выкинул восход

на воду цвета киновари,

где песня есть у каждой твари,

а у властителя – народ.

Где ночью омут сердце ранит

своей глубинной чернотой,

и берег округляет грани

вселенной темной и пустой.

Туда притягивает ряска

меня, познавшего успех.

Она, как позабытый грех,

как стыд скрывающая маска.

Мне ряска год от года ближе.

Она затянет боль и страх

и в лилиях, и в камышах,

в Нолинске древнем и в Малмыже.

По всей российской широте,

где тот же цвет и те же краски.

Где дань, увы, не красоте,

а временной болотной ряске.

Проволочную скуку гну.

Скука тянет меня к окну,

а в окне облака грядой,

город старенький и седой.

Тонет он в синеве теней,

словно маленький мавзолей.

В нем ни грома, ни тишины,

только музыка – со стороны.

Только ветер, несущий пыль,

что родилась на дне веков,

то ли выдумка, то ли быль —

песнопение каблуков.

Дробь минут и шаги часов,

дверь в запретное и засов.

Цепь для прочности и крючок.

Что за дверью – о том молчок.

Ты не стой на пути чужом,

дверь откроется – в никуда.

Это будет ещё хорошо,

Если там за дверью – звезда.

Лучше выслушай изнутри

скрип петель и сумей понять,

сколько двери не отворяй —

от себя уже не уйти,

город каменный не обнять,

и полями не обойти…

Он всегда на твоем пути.

Жизнь начинается там, где исток

речки, которая в зарослях вьётся,

кружится, тянется, тенью прервётся,

ветвью, купающей в ней лепесток,

камнем, запущенным в воды залива,

птицей, летящей наискосок,

рыбой, пугливо блеснувшей со дна,

мыслью, которая обнажена.

Словно сквозь годы текущий поток,

речка всё вымоет в мыслях до срока,

высветит то, что почувствовать мог,

если б душа не была одинока.

Картина мира выглядит непросто.

Она порою скроена убого,

но на картине девочка – подросток,

чей взгляд непритязателен и робок.

Серов иль Репин – нам какое дело,

кто подарил ей пагубную славу.

Она глядит светло и неумело

на древнюю печальную державу,

где паруса надежд всегда надуты

очередным нелепым искушеньем,

где, лязгая, смыкаются редуты

перед большим бессмысленным сраженьем.

Она не остановит этой смуты,

она привыкла видеть мир иначе.

Но знаю я, что каждую минуту

она осознает, что это значит.

Не потому, что сердце неумело

колотится под платьицем убогим,

а потому что в юности несмелой

ничем не провинилась перед Богом.

Её не знали Павел и Иаков,

ей не читал никто святых писаний,

но отчего-то ей хотелось плакать

у царских врат в годину испытаний.

Осень, словно мир подводный,

льдом закованная даль.

Поцелуй её холодный,

непривычен, как миндаль.

Выхожу гулять под вечер,

ветер дует мне в лицо.

Мир беспечен, но не вечен.

Жизнь – незримое кольцо.

У кольца – привычный образ:

нет начала, нет конца.

Вот и встретились мы оба

у знакомого крыльца.

Ты сказала: «Всё напрасно.

Я другая, ты другой.

Мир подводный, мир неясный

окружает нас с тобой».

Осень выставили сети,

сердце замерло в груди.

Я один на белом свете,

и разлука впереди?

Оттепель, капли дождя на березе,

в небе туманная серая и муть.

Липы застыли в скучающей позе,

вяз у плетня попытался зевнуть.

Темное всё, всё – осенняя слякоть.

Мысленно выйду во двор погулять.

Там куст калины, готовый заплакать,

красный гостинец сквозь ветви видать.

Холодно. Это должно быть от ветра.

Ветер и влага не дружат со мной.

Мысленно пройдено два километра,

значит, пора возвращаться домой.

Я одинок, словно скрипка Россини,

Я не люблю этих сумрачных дней,

но на просторах холодной России

ясные мысли приходят ко мне.

Уплывающие, словно белые корабли,

облака, что когда-то были на суше,

в небе свои очертания обрели,

а на земле оставили души.

Ляжешь навзничь и лежишь на снегу,

о холоде вовсе не беспокоясь.

Думаешь, я ведь тоже летать смогу,

если позволит совесть.

Над вершинами сосен как над сплетением рук,

так высоко, как позволено только птице,

там, где небесный замыкается круг

у времени и судьбы на границе.

Между там, что уходит, или ещё не сбылось

в темных зарослях послевоенных буден,

что-то выросло и к теплу прорвалось

на окне в жестяной посуде.

Первым словом в сознание – как стрела,

та, что пронзает светом сквозную рань,

мама ко мне наклонилась и произнесла

это странное слово: «Герань».

Это облако красное, подумал я,

оно постоит немного, а потом уплывет.

Вся украшена облаками земля,

а если на землю ляжешь —

то наоборот.

Где ты, Россия дремучих окраин?

Выкрашен кадмием чахлый рассвет,

ультрамарином лесок затуманен,

охрой окрашен церквушки скелет.

Мекка художника, тень вдохновенья

в сером тумане любви и утрат.

Скопом лежат вдоль заборов поленья,

клены о чем-то своем говорят.

Две колеи вдоль дороги осенней

манят пойти, но куда – не пойму…

Сколько ещё проплывет поколений

здесь, по ухабам, твоим в синеву?

Когда приходишь ты ко мне,

как тень приход в зимний вечер.

Когда в твоих руках перчатки

такие мягкие на ощупь,

невнятно-черные, немые

и пахнущие талым снегом.

Когда ты смотришь без привета.

Когда в окно стучится роза

когтистой веткой без листвы.

Когда сминается пространство

от лип вдоль сада к горизонту,

где смутно что-то зеленеет.

Тогда я сам готов поверить,

что слово ничего не значит,

что можно говорить молчаньем,

прощаньем, мимолетным взглядом,

и дробным стуков каблуков,

звук от которых затихает

в аллее лип на горизонте,