Юрий Левитанский - Стихотворения

И я спросил у Фауста:
— К чему,
легко остановив движенье суток,
как некий сумасбродный предрассудок,
вы этот звук оставили часам?

И Фауст мне ответил:
— О mein Herr,
живущие во времени стоящем
не смеют знать о миге предстоящем
и этих звуков слышать не должны.

К тому же все влюбленные, mein Freund,
каким-то высшим зреньем обладая,
умеют жить, часов не наблюдая.
А вы, mein Herz, видать, не влюблены?!

И что-то в этот миг произошло.
Тот старый плут, он знал, куда он метил.
И год прошел —
а я и не заметил.
И пробил час
— а я не услыхал.

Есть в музыке такая неземная,
как бы не здесь рожденная печаль,
которую ни скрипка, ни рояль
до основанья вычерпать не могут.

И арфы сладкозвучная струна
или органа трепетные трубы
для той печали слишком, что ли, грубы
для той безмерной скорби неземной.

Но вот они сошлись, соединясь
в могучее сообщество оркестра,
и палочка всесильного маэстро,
как перст судьбы, указывает ввысь.

Туда, туда, где звездные миры,
и нету им числа и нет предела.
О, этот дирижер — он знает дело.
Он их в такие выси вознесет!

Туда, туда, все выше, все быстрей,
где звездная неистовствует фуга…
Метет метель. Неистовствует вьюга.
Они уже дрожат. Как их трясет!

Как в шторм девятибальная волна,
в беспамятстве их кружит и мотает,
и капельки всего лишь не хватает,
чтоб сердце, наконец, разорвалось.

Но что-то остается там на дне,
и плещется в таинственном сосуде,
остаток, тот осадок самой сути,
ее безмерной скорби неземной.

И вот тогда, с подоблачных высот,
той капельки владетель и хранитель,
нисходит инопланетянин Моцарт
и нам бокал с улыбкой подает:

и можно до последнего глотка
испить ее, всю горечь той печали,
чтоб чуя уже холод за плечами,
вдруг удивиться — как она сладка!

Сколько нежных слов я не сказал,
сколько их ненужных обронил.
Сколько я стихов не написал,
сколько их до срока схоронил.

Посреди нехоженой травы,
в чаще лебеды и лопухов,
шапку сняв с повинной головы,
прохожу по кладбищу стихов.

Ни крестов, ни траурных знамен
в этом темном месте и глухом.
Звездочки стоят вместо имен
по три, по три, по три над стихом.

Голова повинная, молчу.
Вглядываюсь вдаль из под руки.
Ставлю запоздалую свечу
возле недописанной строки.

Тихий свет над черною травой.
Полночь неподвижна и тиха.
Кланяюсь повинной головой
праху неизвестного стиха.

Снегом Времени вас заносит — все больше белеем.
Многих и вовсе в этом снегу погребли.
Один за другим приближаясь к своим юбилеем,
белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные,
и не флаги расцвечиванья, не фейерверки вослед.
Пятидесяти пушек залпы неслышные.
Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда растянувшиеся минуты молчания.
И вечным прощением пахнущая трава.
…Море терпения. Берег Забвения. Бухта Отчаяния.
Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и скалы опасные.
И снова к глазам подступает белая мгла.
Ну что ж, ваше дело… Плывите, парусники!
Может, Земля и вправду еще кругла.

И снова вас треплет качка осатанелая,
и оста, и веста безумная прыть.
…В белом снегу, как в белом тумане, флотилия белая —
неведомо сколько кому остается плыть.

Белые хлопья вьются над вами, чайки летают.
След за кормою, тоненькая полоса.
В белом снегу, как в белом тумане, медленно тают
попутного ветра не ждущие паруса.

Бывает ли это теперь,
как прежде когда-то бывало, —
чтоб вьюга в ночи завывала
и негде укрыться в пути?

Случается ль это теперь,
как прежде когда-то случалось, —
чтоб снежная ветка стучалась
в ночное слепое окно?

Бывает ли это теперь?..
Конечно, конечно, бывает —
и вьюга в ночи завывает,
и негде укрыться в пути,

и долго в ночное окно
мохнатая ветка стучится…
Да, все это можно случиться,
но только уже не со мной.

Давно улеглись по углам
бураны мои и метели.
Отпели давно, отсвистели
все лучшие вьюги мои.

…И снова мне снится всю ночь,
как вьюга вдали зазывает,
все кличет меня, завывает,
все манит и манит к себе.

Пред вами жизнь моя — прочтите жизнь мою.
Ее, как рукопись, на суд вам отдаю,
как достоверный исторический роман,
где есть местами романтический туман,

но неизменно пробивает себе путь
реалистическая соль его и суть.
Прочтите жизнь мою, прочтите жизнь мою.
Я вам ее на суд смиренно отдаю.

Я все вложил в нее, что знал и что имел.
Я так писал ее, как мог и как умел.
И стоит вам хотя б затем ее прочесть,
чтоб все грехи мои и промахи учесть,

чтоб всех оплошностей моих не повторять,
на повторенье уже время не терять, —
мне так хотелось бы, чтоб повесть ваших дней
моей была бы и правдивей, и верней!

Давно ли покупали календарь,
а вот уже почти перелистали,
и вот уже на прежнем пьедестале
себе воздвигли новый календарь
и он стоит, как новый государь,
чей норов до поры еще неведом,
и подданным пока не угадать,
дарует ли он мир и благодать,
а, может быть, проявится не в этом.
Ах, государь мой, новый календарь,
три с половиной сотни, чуть поболе,
страниц надежды, радости и боли,
спрессованная стопочка листов,
билетов именных и пропусков
на право беспрепятственного входа
под своды наступающего года,
где точно обозначены уже
часы восхода и часы захода
рожденья чей-то день и день ухода
туда, где больше не т календарей,
и нет ни декабрей, ни январей,
а все одно и то же время года.
Ах, Государь мой, новый календарь!
Что б ни было, пребуду благодарен
за каждый лист, что будет мне тобой подарен,
за каждый день такой-то и такой