Пабло Неруда - Одинокая роза

Плыву на остров Пасхи, на мираж,
пресытившись дверями и дворами,
разыскивая то, что не терял
на этом острове. Похож на колос
сухой Январь, чей желтоватый свет
колышется над побережьем Чили,
покамест море не сотрёт его,
а я опять отплыл, чтобы приплыть…
Там ночь воздвигла статуи свои
и раскрошила их в своём затворе,
чтоб их могло лишь море созерцать.
(А я плыву их возместить, воздвигнуть
в моём давно потерянном жилище.)
Здесь, среди серых наваждений, камня,
просторной белизны и голубого
движения, морской воды и туч,
я вновь творю все жизни моей жизни.

Я, пилигрим
острова Пасхи, чудак кабальеро,
прибыл сюда, молочу в ворота безмолвья,
ещё один из принесенных ветром,
из тех, что одним махом перепрыгивают через море,
и вот я здесь, как другие напыщенные пилигримы,
которые на английском подкармливают руины,
выдающиеся сотрапезники туризма, вроде Синдбада
и Христофора, чьи открытья равны
счёту в баре.
Разумеется, давно покончено
с пятимачтовыми парусниками и червивою солониной,
с выцветшими романами о затмении мореходов,
отныне мы перемещаемся в огромных алюминиевых гусынях,
сидим рядком, потягиваем разную горечь,
вереницей — брюшко за брюшком — идём на посадку.

Это правда вступления. К чёрту романтику
и все тонкости отчуждения — ничем
я не отличаюсь от учительницы из Колумбии,
от члена клуба «Ротари» из Филадельфии,
от коммерсанта из Пайсанду, который
прикопил деньжат, чтобы приехать сюда.
Из разных кварталов, из непохожих наречий
мы причаливаем к Тишине.

Древняя Рапа Нуи, безголосая родина,
ради всего святого, прости болтунов земли,
мы съехались отовсюду, чтобы плевать в твою лаву,
прибыли, начинённые разногласиями, кровью,
слёзами, пищеварением, персиками и войнами,
маленькие хороводы недругов, с улыбками
ханжей, соединённые пасьянсом неба
на столе твоей тишины.
Снова мы прибыли, чтобы тебя марать.
Сперва я приветствую кратер, Рану Рараку,
его веки из ила, зелёные старые губы,
он широк, высокие стены замыкают его кольцом,
но на дне обитает вода, жалкая чёрная жижица,
которая сообщается со смертью, — вода живёт,
скрытная, как лениво-дремлющая игуана.
Я, подмастерье вулканов, сызмальства знал
алые языки Аконкагуа,
огненную рвоту хриплого Тронадора,
в ужасных ночах я видел, как с Вильярики
скатывалось испепеляющее коров пламя,
лавина, обращающая в угли дома и деревья,
треск, который валил в костёр скалы.
Но если бы детство поместило меня сюда,
в этот вулкан, умерший тысячу лет назад,
в Рану Рараку, пуп смерти,
я бы выл от ужаса и стал смирным,
прожил бы жизнь шепотком, на цыпочках,
утонул бы в зелёном ужасе, в пасти беззубого кратера,
превратившись в ил, в язык игуаны.
В расщелине царит тишина,
лунный рот ощерился ужасом,
минуты обрастают часом, час давит,
словно застывшее время превратилось в огромный камень —
это длится лишь миг, и вскоре
время распыляет свою невероятную статую,
и день делается неподвижным, словно узник
в кратере, в камере кратера,
в глазах игуаны кратера.

Неуклюжие путники, мы толкаем друг друга локтями,
перепутались брюками, ногами и чемоданами,
выпрыгиваем из поезда, реактивного самолёта,
каюты, спускаемся в измятых костюмах, в похоронных шляпах.
Мы, виноватые, мы, грешные, прибываем
из застоявшихся отелей, из промышленного благоденствия,
может быть, это последняя чистая сорочка,
куда-то запропастился галстук,
но даже в таком виде, разбитые, важные,
сукины дети, почитаемые в высших кругах,
или нелюдимы, которые никому ничего не должны,
мы всё те же и всё то же перед лицом времени,
перед лицом запустения — бедолаги люди, —
заработавшие на жизнь и на смерть
нормальным или бюрократическим способом,
сидящие или толпящиеся в метро,
на кораблях, в шахтах, в учебных центрах,
в тюрьмах, в университетах и на пивных заводах
(под бельём — одна и та же ненасытная кожа,
а волосы — те же волосы, разве что разных оттенков).

Все острова в море сотворены ветром.
Но здесь самый живой царь-ветер первым
основал свой дом, сложил крылья, стал жить.
С крохотного Рапа Нуи он раздарил своё царство -
дул, наводнял, являл свою милость —
Западу, Востоку, всему пространству,
и основал чистейшие всходы,
пустил корни.

О Меланезия, пышный колос,
острова детородного ветра, зачатые
и размноженные в море ветром.
Из глины, лесов, летучего семени
снизалось дикое ожерелье мифов —
Полинезия, зелёный перец, рассеянный
по морской шири летучими пальцами
владыки Ветра, царя Рапа Нуи.
Из мокрого песка была первая статуя,
он слепил её и, смеясь, разрушил.
Вторую он воздвиг из соли, и море
повалило её и злорадно запело.
И тогда он построил третью статую —
«моаи» из гранита, и этот выжил.
Над ним колдовали ладони ветра,
перчатки неба, синие вихри,
прозрачные пальцы творили торс,
напряжение нагого безмолвия,
тайный взгляд безглазого камня,
треугольный нос корабля или птицы —
и обозначился дивный портрет:
у одиночества такой же лик,
такая же прямизна у пространства,
у далей такая же прямоугольная ясность.

После этого гиганты размножились
и, не сгибая спин, разбрелись,
заселили каменными носами весь остров
и старательно обзавелись потомством —
детьми ветра и лавы, внуками
пепла и воздуха, и обошли
своими ножищами весь остров.
Ни разу до этого так не трудился
своими руками бриз,
своею злобой циклон,
Океания своим постоянством.
Огромные чистые головы,
высокие шеи, суровые взгляды,
гигантские челюсти, затвердевшие
от гордости за своё одиночество —
статуи,
надменные,
погружённые в думы.
Суровые величественные затворники,
кто осмелился, кто осмелится
спрашивать, допрашивать эти
вопрошающие изваяния?
Они — как распыленный вопрос,
летящий за пределы этой теснины,
покидающий узкое бёдрышко острова,
обращённый к огромному морю,
к душе людей и к её отсутствию.
Некоторым изваяниям не довелось подняться,
их руки не обрели формы, и они остались
в кратере, дремлют,
всё ещё покоятся на известковой розе,
не поднимая глаз на море,
гигантские порождения горизонтального сна —
они всего лишь каменные личинки тайны:
здесь их оставил ветер, когда убегал с планеты,
когда перестал производить из лавы детей.