Евгений Красницкий - Отрок. Богам – божье, людям – людское

«А вот это сомнительно. Во-первых, подавляющее большинство попов были не греками, а болгарами – отец Михаил об этом рассказывал, и оснований не верить ему нет. Да и понятно – много ли греков славянский язык знают, а болгарские попы вполне могли на Русь бежать от императора Василия, прозванного Болгаробойцей.

Во-вторых, сколько бы тех оппозиционеров ни спаслось, идти на Киев для них было чистым самоубийством – Владимир без совета с дружиной такого решения не принял бы или не смог бы выполнить. Красиво вещаете, герр бургомистр, образно, с душой, но необъективно до неприличия!»

Сначала были погони, засады и схватки – беглецы резались с киевскими дружинниками на дорогах, ведущих от Киева подальше в глушь. Резались между собой те, кто еще недавно назывался одинаково – княжьими людьми, а теперь по-разному – слугами Божьими и слугами Сатаны.

А потом был разбой. Как уж там вели себя, оторвавшись от погони, другие – неведомо, а пращуры ратнинцев ловили по дорогам купцов, брали на щит боярские усадьбы и всем пленникам ставили только одно условие: возвращение имущества или жизнь детей гарантируется доставкой в оговоренное место одной из семей беглецов, оставшихся в Киеве. Хочешь – выкупай, хочешь – выкрадывай, хочешь… делай, что хочешь, но такую-то семью, жившую до крещения киевлян там-то, доставь.

Доставляли. Правда, не всегда. Кто-то так и не появлялся в условленном месте, и это было еще не самым худшим. Хуже, когда появлялся и приводил с собой княжьих воинов. Обратно живыми не выпускали никого – ни самого посланца, ни приведенную им воинскую силу. Шли по следу возвращавшихся ни с чем дружинников и истребляли их любыми доступными способами. Для того и места для обмена выбирали такие, куда и войти-то трудно, а уж выйти, если тебя не хотят выпускать, так и вовсе невозможно. Зверели окончательно, потому что знали: семья либо мертва, либо взята князем в заложники. Прощались с родными так же, как прощались во время бегства от погони с тяжелоранеными товарищами, которых увезти с собой – только длить их муки, а оставить на милость преследователей – муки те ужесточить.

А потом была степь. Один из поместных бояр не смог в обмен на жизнь своей семьи привезти семью беглого язычника, на зато принес весть: всю родню непокорных, не разбираясь, виновен глава семьи в чем-то или нет, продали в рабство. Лесные тропинки под копытами бывших киевских воинов сменились степными травами, а глаза, вместо блеска чужих шеломов сквозь листву, принялись высматривать пыль, поднятую невольничьим караваном. Ох, и тяжко расставались с жизнью работорговцы, настигнутые на караванных тропах! Будущие ратнинцы не просто умели заставить молить о смерти, как об избавлении от мук, они дошли уже до такой степени исступления, когда любые пытки, любые мучения казались им недостаточными.

Спасли, разумеется, не всех. Кто-то оказался в невольничьем караване, сумевшем раствориться в степной беспредельности, кого-то вывезли на ладьях по Днепру, кто-то сгинул и вовсе безвестно, но охоту пришлось прекратить. Таскать за собой женщин и детишек стало обременительно и опасно. И без того оставшихся в живых воинов стало меньше, чем спасенных семей. Надо было думать о постоянном пристанище.

«А вот это уж и вовсе сказка. Наверняка подавляющее большинство беглецов многочисленных семей не имели. Если оброс домом, детишками, хозяйством, то легче креститься, пусть и притворно, чем ударяться в бега. Пожалуй, ушли из Киева преимущественно отморозки, а, оказавшись в чистом поле, занялись разбоем. Когда же их основательно прижучили, начали искать место, где можно осесть. А теперь вот такая красивая сказка – благородные мстители, спасавшие семьи. Кажется, у Валентина Пикуля было высказывание о почтенных генеалогических древах, ведущих родословную от пыльного кустика у большой дороги. Как раз тот случай – весьма неприглядные факты, преображенные в красивую легенду».

Почему пришли именно в Погорынье, теперь уже никто твердо не ответит. Возможно, просто не дошли до земель волынян, которые в те времена назывались бужанами и Киеву не очень-то и подчинялись, возможно, не получилось добраться до полоцких земель, в которых Киев тогда, как, впрочем, и позже, ой как не любили. Очень может быть, что места оказались кому-то из пращуров ратнинцев знакомыми – то ли ходили туда походом примучивать дреговические роды, то ли хаживали с князем в полюдье, а скорее всего, выбрали Погорынье из-за отдаленности от Киева и непроходимой глуши – надо было спрятаться.

Не спрятались. Дошли, спустя несколько лет, руки у Киева и до Погорынья. Ох, не зря до сих пор говорят: «Путята крестит мечом, а Добрыня огнем»! По всей Руси отметились эти «добрые христиане» – от Днепра до Волхова и от Волги до Буга. Однако и будущие ратнинцы на новоселье не сидели сложа руки. Пока Добрыня устанавливал новый порядок в городах и весях, пока то тут, то там оставлял после себя кострища да новенькие кресты на шеях и на могилах, пращуры ратнинцев сумели прочно осесть в Погорынье и воспитать молодежь в лютой ненависти к христианам вообще и к киевлянам в особенности. Достойно сумел встретить Добрыню со товарищи воевода Горыныч, да так, что с тех пор стали рассказывать про него на Руси страшные сказки. А то, что срубил ему Добрыня голову, тем более три головы – вранье! Свою собственную на плечах сохранил, и то – радость!

«Это верно – кто же признается, тем более письменно, что посланное покарать поганых язычников христолюбивое воинство выскочило из лесов и болот междуречья Горыни и Случи с драной задницей и с изрядными прорехами в „стройных рядах“? Конечно же, победили! И славный воевода Добрыня собственноручно Змея Горыныча обезглавил в поединке. А раз победили, то больше и ходить в эту глухомань незачем! Разве что так – по краешку, для сбора податей, да и то овчинка выделки не стоит – дикие земли, дикие люди.

А вот „воевода Горыныч“… Больше похоже на имя кого-то из местной родовой знати. Ой, что-то врете вы, любезнейший бургомистр, ой, врете… Отец Михаил, кстати, совершенно иначе интерпретировал выражение: „Путята крестит мечом, а Добрыня огнем“ – как упрек новгородцам, которые вели себя столь буйно, что пришлось применять меч и огонь. В советской же школе это высказывание комментировали с точки зрения классовой борьбы и „опиума для народа“. Каждый, как говорится, со своей колокольни, хотя, по большому счету, настоящих „колоколен“ всего три: на передовой – потери, в штабах – статистика, в тылу – вдовы и сироты».

Как обживались на новом месте беглые воины, известно мало, а представить себе трудно – надо же было не только жилье построить да землю вспахать. Прежде всего, требовалось как-то вытянуть души из того кровавого безумия, в которое они окунулись и… не у всех это получилось. Несколько десятков человек, из тех, чьи семьи так и не удалось спасти, ушли и далее поить христианской кровью свои клинки. А остальных спасли женщины и дети – каждый из оставшихся взял за себя по две-три семьи погибших товарищей. Тут уже стало не до дальних походов и схваток без сожаления к себе – за спиной семьи.