Виктор Тюрин - Ангел с железными крыльями

– Сергея Александровича не видели?!

– Он в соседнем вагоне вроде был. Посмотри там, – ответил ему голос старшей медсестры Анастасии Никитичны, рассудительной и уверенной в себе женщины.

– Здесь я! Здесь! – откликнулся я.

– Уф! Насилу отыскал вас! – он подбежал ко мне. – Его высокоблагородие вас кличет! Идемте!

Спустя несколько минут я уже входил в купе коменданта поезда. Лицо капитана было суровое и напряженное.

– Прошка проводит вас на вокзал. Там стоит машина, которая повезет врачей и медикаменты в ту дивизию, где возглавляет медико-санитарную часть Павленко, – тут он протянул мне вещмешок. – Это передадите Михаилу Дмитриевичу. Теперь собирайте вещи и идите.

Когда я уже уходил, он мне вдруг неожиданно сказал:

– Война не прощает глупостей, поручик, поэтому постарайтесь их не совершать. С Богом!

Не успели мы выехать из города, как водителю пришлось снизить скорость, потому что ведущая к фронту дорога была просто забита телегами с грузами, накрытыми брезентом, санитарными повозками, отрядами солдат, которые шли неровными рядами, скользя по залитому жидкой грязью шоссе. Иногда, по полям, обгоняя тяжело катящиеся обозы, скакали отряды кавалерии. Водитель, громко ругаясь, лавировал в этой толчее, как только мог. С риском завязнуть, он обходил по краю дороги неспешные обозы, затем обогнал артиллерийский дивизион, который с металлическим лязгом медленно тащился по размытой дороге. Огромные лошади-битюги с трудом тащили за собой подпрыгивающие на неровностях пушки.

Грохот орудий я услышал задолго до того, как мы въехали в город, где находился полевой лазарет. Местных жителей почти не было видно, а вот людей в шинелях и фуражках с кокардами было изрядно. Наглухо заколоченные магазины, выбитые окна, разрушенные заборы и бродячие собаки на пустынных дворах говорили о войне, разрухе и бегстве жителей из города. Где-то впереди, не переставая, гремела артиллерийская канонада.

Поплутав по улицам, машина наконец подъехала к каменному зданию с фальшивыми колоннами и аляповатыми украшениями из лепнины. Над его крышей вился белый флаг с красным крестом, а перед главным входом кружился людской водоворот, состоящий из раненых, сестер и врачей. Чуть в стороне стояло около десятка телег, на которые сейчас укладывали и рассаживали раненых сестры и санитары. Машина, объехав их, остановилась напротив центрального входа. Спрыгнув с кузова, я спросил первого попавшегося мне на глаза санитара, где найти главного врача. Тот, не замедляя шага и не глядя на меня, махнул рукой в сторону госпиталя и быстро сказал:

– Там спросите!

Войдя в холл, я почти сразу наткнулся на группу из трех врачей. На мой вопрос откликнулся мужчина выше среднего роста, широкоплечий, с большой седой головой и резкими чертами волевого лица.

– Это я. А вы кто?!

– Богуславский Сергей Александрович.

– Гм! Я вас не таким представлял. Вы прямо… как медведь, батенька! Вон плечищи какие!

– Что с Наташей?! У нее горячка?

– Тут такое дело вышло… нехорошее. Даже не знаю, как и сказать! Знаете, солдатам правду-матку режу! Говорю, как есть! Без ноги будешь или без руки, а тут…

– Говорите!

– Вашу сестру изнасиловали.

– Кто?!

– Немцы. Пятнадцатого сентября, ближе к вечеру, в Сморгонь ворвался немецкий кавалерийский полк. Наши, в спешке, начали отступать. Шесть телег с ранеными, врач и две медсестры попали в плен. Видно, ездовые, в спешке да в потемках, с дороги сбились. Спустя три дня подошло подкрепление, и в тот же день город был отбит. Тогда их и нашли. Наташа после случившегося полностью ушла в себя. К тому же простудилась сильно. Несколько дней была высокая температура, бредила, кричала. Вот я и дал телеграмму.

– Где она?!

– Идемте!

Полевой госпиталь находился в здании усадьбы. В комнатах с высокими потолками пахло лекарствами и мочой, а на койках, стоявших почти впритык друг к другу, лежали и сидели раненые. В женском отделении, в самом дальней комнате, за отделенной ситцевой занавеской в углу стояла кровать сестры. В первый момент мне даже показалось, что это не она, а какая-то другая девушка. Свалявшиеся волосы, худое изможденное лицо, почти сошедший синяк на правой скуле. Но хуже всего были ее глаза. Они были потухшими и пустыми, словно та Наташа, которую я знал, умерла.

– Сестренка! Ты как?

Она словно очнулась, посмотрела на меня. Взгляд сначала был настороженным, но потом снова стал прежним, равнодушным.

– Сережа. Приехал.

– Как ты себя чувствуешь?!

– Душа болит, – в следующее мгновение ее глаза наполнились слезами и она заплакала. Она не закрывала лицо руками, не кричала, а просто лежала, а по ее худым щекам текли слезы. Не зная, что делать, я развернулся к Павленко, но тот только пожал плечами и сказал:

– Тут я помочь бессилен. Давайте лучше Людмилу Сергеевну приглашу. Она с ней вроде нашла общий язык.

Он ушел, а я повернулся к Наташе.

– Успокойся, хорошая моя, – я попытался погладить ее по руке, как она вдруг вскрикнула:

– Не надо! Не трогай меня, пожалуйста!

– Хорошо, Наташа. Хорошо. Ты, как только встанешь на ноги, мы с тобой поедем домой. Будешь варить мне борщи, и заживем мы, как прежде.

– Как прежде уже никогда не будет. Никогда! Ты понимаешь – никогда! – в ее голосе звенела приближающаяся туча-истерика, которая вот-вот должна была пролиться новыми слезами. – Я не могу спать! Каждую ночь вижу их…

– Наташа, здравствуй!

Я обернулся на голос, раздавшийся за моей спиной. В двух шагах от кровати стояла стройная и довольно симпатичная женщина, лет тридцати пяти. У нее были внимательные и добрые глаза, но еще в них была боль. Тщательно скрываемая душевная боль, которую мне нередко приходилось видеть в глазах моей матери, когда та сидела у моей постели. Я поднялся.

– Сергей Александрович. Брат Наташи.

Она внимательно оглядела меня, а потом сказала:

– Где-то таким я вас и представляла. Наташа рассказывала мне о вас. Говорила, что я сразу вас узнаю: в плечах косая сажень и кулаки крепче железа. Меня зовут Людмила Сергеевна. Вы выйдите пока, Сергей Александрович, и подождите меня за дверью.

– Хорошо.

Я стоял в коридоре и ничего не чувствовал, только в голове, как метроном, стучала одна мысль: убить, убить, убить… Видно, нечто подобное этим мыслям отразилось и на моем лице, потому что, когда врач вышла, она бросила на меня теплый, сочувствующий взгляд и тихо сказала:

– Не сжигайте себя, Сергей Александрович. Судьба так сложилась, и поправить что-либо уже не в наших силах.

– Я спокоен. Вы лучше о Наташе расскажите.

– Хорошо. Идемте к окну. Там поговорим.

Я ожидал, что она начнет говорить, но врач молчала, глядя через стекло на серое осеннее небо и мокнущие под мелким секущим дождиком голые деревья. Ее поведение показалось несколько странным, но чем оно вызвано, мне стало понятно только в процессе нашего разговора.