Владимир Свержин - Личный враг императора

– К услугам вашего превосходительства.

Бенкендорф кивнул, подошел к окну и заговорил, отчего-то глядя во двор:

– Стоял тогда в Москве генерал Иловайский, может, слышали о нем, отменной лихости казачий начальник. И вот докладывают мне, что сей генерал рассылает свои отряды якобы для партизанских нужд, на деле же охотится за скарбом, французами из столицы похищенным. Оно, знаете, когда в Москве голодно стало, французы по окрестностям шныряли и на провиант награбленное обменивали. Вот и получалось: где крест напрестольный, где серебряное кадило, где потир или же оклад с иконы, ну и так всякие безделушки: табакерки, подсвечники… много всякого по окрестным избам скопилось. Вот это все казаки Иловайского подчищали. Кстати, войсковой старшина Фролов, с которым вы намедни рядились, кто тут кому голова, у Иловайского был среди ближних людей. Это уж потом, когда под Москвой грабить стало нечего, партизаны сии дальше пошли, однако же без всякой охоты.

Ну да это дело иное. Как сообщили мне о том разбое, прихожу я к Иловайскому и вижу картину: восседает сей генерал на чем-то вроде трона, а перед ним две кучи церковного имущества. В одной вещи поплоше, в другой – самые отменные. Ему все новые подносят, а он уж решает, куда что класть.

Я, стало быть, его спрашиваю:

– Помилосердствуйте, все равно ж все надлежит синоду вернуть. Для чего ж вы эдак перебираете?

Он мне в ответ:

– Э, приятель, нет! Дудки! Синоду-то синоду, ясное дело, верну, на себя ж я оклад иконы не напялю, однако извольте понять, есть у нас на Дону свой храм, вот по обету я туда это все и отправлю.

Я возмутился:

– Но как же так?!

А он только усы крутит.

– Чего, – говорит, – вы, Александр Христофорович, душу себе рвете? Чай не в мечеть барахлишко отдаю, в православный собор.

Вокруг, стало быть, казаки толпой, ухмылки в кулак прячут, а со мной лишь несколько ординарцев.

– И что же вы сделали? – Я даже приподнялся на локте, желая услышать продолжение истории.

Бенкендорф повернулся ко мне, глядя все так же испытующе.

– Так вот у вас как раз хотел спросить, как мне надлежало поступить. Заодно и уточнить, чем случай генерала Иловайского отличается от художеств подпоручика Трубецкого? Отчего ж вы молчите?

Я и впрямь молчал. Как было объяснить верному и ревностному слуге Отечества, для чего мне нужны изъятые отовсюду, откуда только можно, средства? Для него сейчас я был пусть и весьма интересный, но все же разбойник с большой дороги. На счастье, благородный разбойник, сражающийся с общим для всего российского народа врагом. Но цепкая память Александра Христофоровича Бенкендорфа не позволяла надеяться, что в годы мира он позабудет о моих нынешних «проделках». Как было объяснить ему, не рассказывая о великой миссии, о том грандиозном плане переустройства России, да, по сути, и всего мира, который был разработан Старцами. Плане, в котором ему самому отводилась далеко не последняя роль.

– Это хорошо, что молчите, стало быть, понимаете, к чему я веду. Начали бы сыпать поговорками вроде «Кому война, кому – мать родна» или там «Война сама себя кормит», распорядился бы вас прямо из постели под арест взять. На окно даже не смотрите, моих людей там всяко поболе, чем ваших, – в голосе Бенкендорфа уже не слышалась недавняя приветливость. – Стало быть, поступим мы так, – без излишних обиняков скомандовал он, – обоз, что вы у французов изъяли, будет передан в казну. Быть может, вас удивит, Сергей Петрович, но, однако же, не один вы с Бонапартом воюете. И России для сей войны деньги нужны уж точно не меньше вашего. Разрешаю, как у вас это было заведено, раздать людям наградные и серебряных монет взять на выкуп, скажем, по десять рубликов на нос. Согласитесь, немалая сумма. Вам же дозволяю под расписку, которую вы мне здесь дадите, получить из трофеев сумму, причитающуюся в качестве жалованья подпоручика гвардии с начала войны и по сей день. Вы ведь, я так понимаю, его по лесам не получали.

– Да вот как-то не сложилось.

– Значит, все будет справедливо, мои люди обоз сопроводят в Москву, а заодно и казаков во главе с сотником Деришапкой. С ними у меня отдельный разговор будет. Ну а пока выздоравливайте. – Генерал Бенкендорф направился к двери.

– Постойте, ваше превосходительство, так а чем же закончилась история с генералом Иловайским?

– Кто сказал, что она закончена? – Бенкендорф повернулся, во взгляде его было что-то очень жесткое, холодное, как сталь пресловутой косы, вечно занесенной над головами смертных. – Но это иное дело. Не ваше. А ваше покуда – выздоравливать. Так что лечитесь, Сергей Петрович, и будьте здоровы.

Генерал все той же скорой поступью скрылся за дверью, и шаги его гулко раздавались в пустом коридоре. Я вновь откинулся на подушку, закрыв глаза. Что и говорить, этакого удара под дых я никак не ожидал, и в моих планах золото из обоза корпуса Груши занимало немалое место. Однако же, имея дело с Бенкендорфом, можно было не сомневаться, слова об аресте вовсе не были фигурой речи. А значит, с этим трофеем следовало проститься в обмен на убогое жалованье младшего офицера за четыре месяца и наградные деньги для отряда. Дурацкая история, впредь надо будет тщательно отрабатывать не только отъем материальных ценностей у врага, но и способы его транспортировки в надежное место. Как ни крути, таскаться с полными возами сокровищ – идея не из лучших. Прямо сказать – идиотизм крайней степени. Но ведь и в банк все это золото не привезешь, нате, мол, положите на счет. Этакая банковская контора в моем деле очень бы не помешала, да где ж ее тут взять-то? Так что придется самозваному графу Монте-Кристо хорошенько подумать, куда спрятать награбленные честным трудом богатства. Что ж, может, оно и к добру. Пусть Бенкендорф полагает, что дал мне хороший урок.

В комнату, тихо постучав, вошел Кашка.

– Я тут вам еще настой принес. – Он указал взглядом на глиняную чашку на серебряном подносе. – Испейте, оно в груди полегчает.

– Давай, – вздохнул я. – Мне нужно как можно быстрее подниматься на ноги. Убежит француз, ну где я его потом догонять буду?

Верный мальчишка поставил лечебное зелье возле кровати на резной столик.

– А мне генерал часы подарил, – похвастался он, доставая из патронной сумки вызолоченный брегет. – Настоящие, тикают.

– Ишь ты! – улыбнулся я.

– Ага, – закивал Акакий. – Назвал меня каким-то Санчапанцой и строго-настрого велел беречь… – Юнец запнулся, стараясь в точности припомнить слова Бенкендорфа. – Я, признаюсь, не понял что, но с Доном связано.

– Вот ты и бережешь, – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться этакому обороту, проговорил я.

– Да ну! – неподдельно обрадовался юнец. – А кто такой этот Санчапанца? Это хоть не обидное что?