Михаил Ремер - Спасти Москву

Хоругвь с Христом, отчаянно носившаяся в самом месиве этого сражения, вдруг дернувшись, заметалась и, разом поникнув, вылетела прочь из сутолоки. На боевом коне с поля брани выехал хорунжий [68], одной рукой вяло сжимая рукоять меча, другой – разорванную острым клинком грудь. Пометавшись в разные стороны, животное отъехало от места боя и, почувствовав себя в безопасности, остановилось, мирно пощипывая траву. Тело ратника тяжко съехало с седла и грузно приземлилось на распластанных порубленных воинов. Смятая хоругвь безвольно постелилась на щедро политой кровью земле, словно саван укрывая собой убитых и не разбираясь кто там: будь то свой или чужой.

Потеряв знамя, московское войско, как-то разом скукожившись, начало откатывать от рядов тохтамышевцев. Ненадолго, всего на несколько секунд ратники растерялись, но и этого хватило опытным кочевникам, чтобы, почувствовав слабину, ринуться вперед, разорвать цепь дружинников Дмитрия Донского и, хлынув наружу, перехватить инициативу. Расстановка сил за каких-то несколько мгновений кардинально изменилась: теперь уже Тахтомыш атаковал, рассекая на части княжескую рать. Теперь уже московиты, сбившись в небольшие отряды, яростно отбивались от наседавших со всех сторон монголов.

Отчаянно крича и собирая уцелевшие части, в самом центре сумасшедшего водоворота крутился на коне Дмитрий. Яростно орудуя мечами, тот бесстрашно врывался в самые жаркие сшибки и, круша налево и направо, рвал, колол и распарывал доспехи мужей неприятеля. Боевой конь Дмитрия Ивановича, гарцуя, пер напролом, подминая и растаптывая не успевших сориентироваться, уже ничуть не разбираясь, кто там под копытами оказался: свои или враги. Орудуя клинками, князь, глядя поверх голов из сумасшедшего месива, зычным голосом раздавал распоряжения, ориентируя и собирая воедино разрозненную русскую рать. Опомнившиеся дружинники, слушая его отрывистые распоряжения, начинали собираться, сливаясь с точно такими же группами мужей. А князь, разгоряченный жаркой сечей, уже рвался дальше. Разметав очередную воронку, мокрый от крови и пота, Донской, как сам дьявол на взмыленном, сошедшем с ума коне, снова бросался в самую гущу схватки, собирая разрозненные части.

Дыхания не хватало, и поле заплясало перед глазами, но Булыцкому было уже не до того. Хватая ртом воздух, тот подлетел к мертвому хорунжию и, подняв распластанное знамя, тяжко зашагал вперед в самую гущу схватки. Сердце уже не билось, нет! Оно буквально взрывалось бешеным каким-то ритмом, словно бы собиралось, набрав какую-то сумасшедшую энергию, вырваться прочь из ставшей вдруг такой тесной груди. Все поплыло перед глазами, и по левой руке растеклась уже порядком подзабытая боль.

Все остальное он видел через какую-то призму, размывшую происходящее подобно софт-фильтру. Тела убитых, расстелившись по земле, мешали идти; приходилось концентрировать и без того ускользающее внимание. Пару раз его хватали за щиколотки тяжко раненные. Несколько раз он едва сохранял равновесие, наступив на отсеченные конечности. Раз уперся в стонущего монгола, лежащего на локте. Тот был в шоке и пытался собрать разбросанные по земле кишки. Недолго. Охнув, он вдруг распластался на земле и затих. Николай Сергеевич не выдержал. Земля разом вырвалась из-под ног, и он тяжко рухнул, распластавшись на окровавленном воине. Его вырвало.

Пришел в себя от того, что кто-то толкал его в плечо.

– Поднимайся, православный! – сипел окровавленный ратник. – Вставай! Вставай!

– Что?!

– Вставай! Вставай! – как заклинание бормотал тот, глядя куда-то сквозь пришельца. Тот проследил за взглядом умирающего. То, что открылось глазам, заставило забыть про слабость и боль и покрепче ухватиться за древко и рывком поднять себя на ноги.

Монголы атаковали. Яростно. Беспощадно. Дмитрию удалось собрать вокруг себя часть рассеявшихся войск и снова перехватить инициативу, но и неприятель понял, откуда исходит основная угроза, и теперь неистово атаковал именно этот полк. Дмитрий яростно орудовал багровым от крови мечом, но было видно, что это из последних сил. Лицо его посерело, он отчаянно хватал воздух ртом, медленно сползая с седла лошади.

– Только не приступ! – просипел пенсионер, вспоминая случавшиеся с ним беды. – Только не приступ! Это же конец!

Впрочем, тут же упомнил он, что каким-то чудом с собой захватил уже пригодившуюся раз аптечку. Аптечку! С драгоценными аспирином, нитроглицерином и еще там какими-то убойными средствами, призванными смягчать приступы сердечные! С тем, что сейчас так нужно князю! Тем, что так необходимо московитам!

Как назло, тесемки запутались именно сейчас, счет когда шел уже даже не на минуты! Рыча, как зверь раненый, Николай Сергеевич впился зубами в грубую ткань, вспарывая неподатливый материал. Его снова толкнули; с поля боя, из самой гущи, как пьяный, шатаясь во все стороны, выкатился ратник с рассеченной грудью. Еще толком не понимая, что произошло, тот, судорожно сжимая окровавленный свой меч да щербатый щит, двинулся в тыл, словно бы ища помощи. И ведь дошел бы, однако в этот миг, запнувшись об одного из раненых и раскинув, словно крылья, руки, безвольно повалился прямо на пенсионера. Ух как сердце екнуло у пришельца, когда прямо на хребет навалился детина! А еще больше, когда по шее да по харе кровь потекла горячая. Уж как он тогда ухитрился сознание не потерять, одному Богу известно. Перепугался до смерти, то – да. На землю рассыпал упаковочки драгоценные – тоже да. Сам распластался под тяжестью мертвого тела, да! Вот только сознание ясным осталось. А еще силами вдруг мышцы налились. Вывернувшись ловко, подхватил он под мышки мужа и бережно положил на свободном пятачке погибшего. Затем, судорожно похватав с земли лекарства и древко хоругви и уже на ходу забросив под язык несколько таблеток нитроглицерина, ринулся на выручку князю.

По полю хаотично метались отдельные отряды, сшибаясь и снова разлетаясь в стороны. Отовсюду доносились азартные выкрики, матерки, звон металла вперемешку с хрипами лошадей да воплями раненых. Яростные, но уже какие-то опустошенные; словно и не люди-то вовсе, а тела пустые, коконы или, как их там, зомби! Даже во время штурма живее они все были, цель потому что была и понятна и ясна. Да и сил невпроворот было. А теперь, вымотанные нервным напряжением да яростным боем, рубили они направо и налево, да так, что часто уже и не глядя своих или неприятельских воинов. И если поперву еще что-то на лицах прочесть можно было, то теперь уж и невозможно было. Перекошенные физиономии, но не от избытка чувств или напряжения. Нет… Как будто отдали все свои чувства и силы хохочущему где-то там сверху Богу Войны, укутавшему поле брани холодным своим саваном. Отдали, а тела опустошенные скорчились до оскалов мертвецких. И рубили не потому, что жизни защищали, а потому, что не могли не рубить! Остановиться – застыть на веки вечные истуканами означало.