Андрей Посняков - Мятеж

– Ранние пташки, – ухмыльнулся десятник. – Небось тоже в Ладогу плывут. За товаром.

С ладейки давно заметили костры, да к берегу не пристали, наоборот, прошли поодаль.

– Ночует кто-то, – повернув голову, промолвил седобородый мужик-кормщик. – Сны досматривает. Одни мы – с ранья.

– Ничего, ничего, – посмеялся сидевший на кормовой скамье Тимофей, ныне обрядившийся в одежку простого приказчика – крашенные яичной скорлупою порты, поршни с онучами, кургузый кафтан поверх пестрядной рубахи. Лишь пояс остался прежним, воинским, да и нож… – Кто рано встает, тому Бог подает. Так говорят, кажется. Так ты сказал, сведешь нас с обозниками?

– Сказал – сведу, – подогнав гребцов, важно заверил кормщик. – Можете весь обоз нанять, а можете – по отдельной запряженной телеге. Сразу за обоз – дешевле выйдет.

– Но у нас в Ладоге свои люди. Нам не нужны обозники!

– Ну, тогда телегами. Эвон-он, ладеек-то сколько!

Кормщик кивнул на дальний берег с приземистыми остовами судов в колеблющемся молочно-белом тумане.

– Люди, видать, воинские.

– С чего ты взял? – насторожился собеседник.

– На ладейках щиты да башни видишь?

– Так ведь туман.

– А ты присмотрись, господине.

Тимофей сузил от напряженья глаза, насторожился, облизав тонкие губы:

– И впрямь!

– Воинские ладейки-то, – выправляя путь, корабельщик шевельнул кормовым веслом. – Видать, какой-то знатный человек в Ладогу или куда дале собрался. Боярин или сам князь!

– Князь? Да ну!

– А что? Ладейки-то справные, издалека видно.

– А нельзя ли так, чтоб они нас не обогнали? – забеспокоился тать. – Я доплачу, и хорошо доплачу, лично тебе – гульден, а гребцам – по дюжине грошей кельнских, хороших грошей, «тяжелых».

– Альбусов, что ли? – заинтересовался кормщик. – А гульден какой? «Легкий», по двадцать шиллингов?

Михаэль-Тимофей усмехнулся: уж в чем в чем, а в иностранных деньгах в Новгороде даже дети разбирались, хоть иному московиту или там кашинцу показалось бы, что и конь ногу сломит во всех этих марках, шиллингах, грошах, альбусах, геллерах и прочем.

– Хороший гульден, «тяжелый», рейнский, – согнав с лица ухмылку, поспешил успокоить тать. – Двадцать один шиллинг!

– Ну, ежели «тяжелый»… Эй, парни! – Корабельщик прикрикнул на гребцов: – А ну, навалися!

От крика его проснулся дремавший на носу Ондрей, вздрогнув, обернулся… глянул на дальний берег, наклонился, омыл сонное лицо водицей да пробрался на корму, к старшому, глянул настороженно:

– Что за шум-то? Случилось что?

– Да нет, – Тимофей пожал плечами. – Но случиться может. В Ладоге надо как можно быстрей все спроворить. Ох, успеем ли телеги нанять? Уж на крайний случай – сойдут и лодки.

– А сами-то корабли по реке подняться не смогут?

– Пороги не обойдут. Видал те корабли в Любеке. Велики больно! Хотя… «Святая Бригита», думаю, может и пройти… – Скосив глаза на напарника, Тимофей резко оборвал фразу. – Ладно. Доберемся – решим. Скорей бы!

Ладога встретила княжеские суда благостным колокольным звоном Никольского монастыря, светло-серым камнем мощных крепостных стен, каменными деревянными храмами, зеленью садов на раскинувшемся вокруг кремля посаде да скопищем судов у пристани, настоящих морских судов – осанистые трехмачтовые когги, пузатые нефы, изящные, с высокими надстройками каракки – все покачивались на седой волховской волне; Ладога – единственная гавань для остановки крупных кораблей, не проходивших в Новгород из-за порогов и узкого да и неглубокого «обвода».

Рыть новый? Ну, это уже Беломорско-Балтийский канал, а ГУЛАГа нету. И все ж нужно было что-то делать, и князь Егор вновь ломал над этим вопросом голову, хоть, наверное, и не стоило ломать, просто оставить все как есть – пусть и Ладога чем-то богатеет, бывшая столица Руси, а ныне верный пригород Великого Новгорода.

Дмитрий Федорович, ладожский посадник, углядел княжьи ладьи еще издали, да и с Никольского монастыря послали вестника – на головном судне, окромя синего, с золотом, стяга новгородской Святой Софии, полоскался на ветру и княжеский, точнее, императорский, вымпел – желтый, с черным двуглавым орлом.

– Господи. – Поспешно подъехав к пристани, дородный посадник спешился, бросив поводья коня кому-то из стражи. Перекрестился на воздвигнутую в честь давней победы над шведами по-новгородски лаконичную каменную церковь Святого Георгия Победоносца: – Неужто сам князь великий явится? И принесет же нелегкая…

При сих неосторожных словах Дмитрий Федорович покосился на старшего дьяка Онуфрия и на всякий случай нацепил на лицо улыбку:

– Радость! Радость-то какая! Сам князь.

Дьяк – вислоносый, длинный, с черной, лопатою, бородой, глядя на повернувшие к пристани ладьи, поправил скуфейку:

– Василий Есифович, боярин, грил как-то, что князя к себе погостить звал. Вот, видать, и дождалси.

– Василий Есифович? Князя? – Посадник наморщил лоб. – Ах да, да, помнится, он как-то хвастал, а я то, дурень, думал – приврал боярин! Ан, выходит, что ж, не приврал? За ним-то послали?

– Да вон он, едет уже.

Онуфрий махнул рукой в сторону пятиглавого собора Святого Климента, из-за которого как раз и показались несущиеся во весь опор всадники во главе с лихо сидевшим в седле молодцем в темно-голубом бархатном камзоле – вамсе, какие обычно носили рыцари, и высоких – выше колен – сапогах желтой кожи.

– Разойдись, разойдись! – орали на скаку всадники.

Толпившийся у церкви народ торопливо освобождал дорогу.

– Здорово, Димитрий Федорович! Как живешь-можешь? Говорят, сам князь к нам?

Спешившись, боярин вежливо приподнял над головою украшенный павлиньим пером берет. Молодой, едва разменявший третий десяток, Василий Есифович выглядел, как какой-нибудь паладин с тех дивных цветных картинок, что продавали коробейники по всем городам и весям. Картинки эти печатали сначала в Аугсбурге и прочих немецких городах, а в последнее время – и в Новгороде и во Пскове, да вот и тут, в Ладоге, Василий Есифович намеревался завести типографию, за тем уж и выписал мастеров. Картинки эти сам великий князь назвал смешно и непонятно – «комиксы», зело их любил и, рассматривая, от души смеялся. И это – сам князь! Что уж говорить обо всех прочих.

– А ведь точно – князь! – Боярин приставил к глазу новомодную штуку, что увеличивала, приближала виды. Называлась та штука подзорной трубою и была заказана боярином во фряжском граде Милане за сотню тамошних золотых монет – флоринов. Примерно столько же стоили две молодые рабыни. Василий Есифович рабынями, как и рабами, не интересовался и свою дворовую челядь давно уже перевел в рядовичи и даже платил по договору – ряду – жалованье по три гульдена в год, при этом всем говорил, что владеть людьми – гнусный позор, образованному человеку невместный.