Анна Старобинец - Икарова железа (сборник)

А несколько раз, когда мы с Павлушей оставались одни, он позволял моему языку шевелиться, и я на самом деле произносил какое-то слово – к примеру, «холодно», «больно» – как будто бы это он за меня говорил. Но это только после гигиенических процедур или когда ему еще пытались делать питательные инъекции – он ведь не кушает у нас ничего, – а я потом оставался, чтобы все там прибрать. Павлуша на инъекции реагировал плохо – что бы ни вкалывали, даже простую глюкозу, он тут же скрючивался, как будто болел живот, и срыгивал серебристую слизь. Они уходили, а я подтирал и говорил ему – у себя в голове: «Павлуша, ну что же ты, мальчик, ведь это глюкоза, нам доктор объяснил, что это просто как сахар, она полезная, нельзя ведь совсем не кушать»… Никто другой не хотел за ним убирать, прикасаться к густым и блестящим лужицам – а по мне так обычная рвота или, скажем, мышиный помет ничем не лучше и даже хуже, потому что воняет, а его эта слизь была похожа на ртуть из разбитого градусника и пахла яичком, оттиралась быстро и хорошо. Я прибирал, а ему было больно и холодно, и он смотрел на меня своими немигающими глазами и пел – гудел чуть слышно, с закрытым ртом, как будто стонал, но очень красиво и мелодично. Павлушина песня была как мед, она втекала в меня и наполняла густым, янтарным, горько-сладким блаженством, во рту появлялся привкус, какой бывает, когда пожуешь пчелиные соты. Потом язык начинало покалывать, как будто его легонько кусали пчелы, и я понимал, что это Павлуша своим пением оживляет мой мертвый язык, чтобы я мог сказать за него какое-то слово или даже несколько слов.

– …Задерни, кому говорю! – ревет Отец еще громче.

На самом деле никакой он мне не отец, отец мой умер давно от пьянства, а просто поп в рясе. Но все его называют отцом – он сам так требует, – а я хотя и не могу сказать вслух, но про себя зову так же. В каком-то смысле он похож на отца – такой же шумный и злой.

– Не видишь, убогий, оно на улицу боится смотреть!? – Отец трясет меня за плечо, потом тянется было сам задернуть черную штору, но на повороте качает, Павлуша подается вперед, и Отец отдергивает мясистую лапу, испугавшись, что случайно коснется Павлушиной кожи. А чего тут бояться? Не понимаю. Кожа у него сухая и гладкая, со стальным отливом, как спинка жука. Я лично жуков люблю. Они не кусаются.

– Не понимает он вас, Отец, – подает голос Доктор с заднего сиденья. – Он глухонемой. А оно от ваших криков пугается.

Павлуша и правда нервничает, глаза его отсвечивают лиловым. Но, мне кажется, ему все же хочется смотреть в окно, поэтому я не задергиваю черную штору. И еще потому что я обиделся, что они про меня сказали «глухонемой», а про Павлушу – «оно». Почему-то они по имени его не зовут. А по мне так если у мальчика было имя, то оно никуда не денется, даже если с мальчиком что-то и сотворили… Вот у Доктора – у него действительно имени нет, эти доктора у нас на проекте постоянно меняются, не запоминать же мне каждого. Только Василевского, самого первого, я запомнил. Это он придумал проект, он был известный ученый. Правда, при нем проект назывался не «Божественная метаморфоза», а просто «Метаморфоза». А Отец уже потом к нам приехал, на стадии куколки. Он сказал, такие проекты можно только под эгидой церкви вести, а иначе получается богохульство. А Василевский ему сказал, что бог тут вообще ни при чем, это просто научный эксперимент, и не надо тут, сказал, кропить мне подопытного этой вашей водой, для кокона брызги вредны. Этот спор я собственными ушами слышал, я как раз отмершие корочки с кокона собирал, а они при мне не стеснялись, они думали, раз я немой, значит, еще и глухой и вообще дурак. А я не дурак. Я все понял. Отец после того разговора Василевского из проекта прогнал, и всю его научную группу прогнал, как будто и не было их никогда. Он и меня бы прогнал – да только больше никто не хотел в одной комнате с куколкой жить и корочки с нее собирать, а я был не против. К тому же Отец думает, раз я немой, значит, ничего неправильного в телевидении не скажу. Да и не зовут меня в телевидение.

Наш НИЦ переименовали в НЦИЦ – Научно-Церковный Исследовательский Центр это значит, – а раньше он был просто научный, не церковный. А Василевского вроде как в тюрьму посадили, только никто не знает, за что, а может быть, знают, но не говорят. Про Василевского сейчас запрещено говорить, только я могу говорить, что хочу, в своей голове, потому что меня никто, кроме Павлуши, не слышит.

Потом Отец и других докторов прогонял – сам на работу брал и сам прогонял, если ему не нравилось, что они в интервью говорят. Отцу нравится, чтобы доктора всегда с ним всю научную часть согласовывали, а потом уже на радио или в телевидение шли. На самом деле никакие они и не доктора, в том смысле, что не врачи, они ведь не лечат ни людей, ни зверей, а просто всех изучают и ставят эксперименты. Доктора у нас на проекте это все равно что ученые.

Хотя Василевский – он все-таки Павлушу, как я понимаю, хотел вылечить. Я помню, как Павлушу к нам привезли. Он был очень худенький, как будто бы невесомый, а кожа прозрачная, все жилки под ней просвечивали. Глаза голубые, огромные, и кудри золотые на голове, и так он всем хорошо улыбался, как ангел. Болезнь у Павлуши была какая-то неизлечимая, ничто ему не помогало и становилось все хуже, поэтому его из детдома привели к Василевскому добровольцем, чтобы он в нашем эксперименте участвовал и, бог даст, поправился. Это я так говорю «в нашем» – на самом деле я сначала к проекту отношения не имел. Я в коломенском НИЦ тогда младшим лаборантом служил, ухаживал за подопытными зверьками – лягушками, мышками, а еще у нас маленькие мухи жили… В мои обязанности входило зверушек и насекомых кормить, убирать за ними, чистить террариумы и клетки, ну и трупики убирать. Утилизировать. Так это называлось. Работу свою я любил, все, кроме утилизации. Зверушки у нас жили хорошие, добрые, я с ними про себя разговаривал, давал им разные имена, и некоторые мышки у меня ели с рук.

А с Павлушей я познакомился так: он ко мне приходил на мышек глядеть. Уже после того, как ему лекарства ввели, но эффекта тогда еще не было видно. Каждый день приходил, со всеми крысами, мышками говорил, и со мной говорил, и вовсе не думал, что, раз мы не отвечаем, бессловесные твари, значит, не слышим. Особенно Павлуша одну мышку любил. Она ему: «Пи-пи-пи», а он ей: «Бедная мышка, не бойся, все будет у тебя хорошо, Степан Иваныч о тебе позаботится». А мне говорил: «Вы ведь не дадите эту мышку в обиду, Степан Иваныч?», а что я мог ответить, только мычал, я даже кивнуть не мог, ведь это было бы все равно что соврать, ведь я-то знал, что не сегодня, так завтра ее от меня заберут, а потом мне ее придется утилизировать. Ну разве что я мог ее не утилизировать, а в земле схоронить, а больше ничего я для нее сделать не мог. И вот я стоял перед ним, мычал, а он смотрел мне в глаза и тихо так говорил: «Все будет хорошо, вы не бойтесь, Степан Иваныч». Хорошие у него были тогда глаза, голубые, с синими искорками, и ресницы длинные, загнутые, как у девочки. Я смотрел в них и верил, что все будет хорошо. И мышка, наверное, верила. Жаль, что теперь у Павлуши нету ресниц, и искорок в глазах нет, глаза у него теперь такие темные, выпуклые… Так вот, он каждый день приходил, в одно и то же время всегда, у него там какой-то перерыв в процедурах был, так что когда однажды он не пришел, я сразу понял, что что-то с моим Павлушей не так, и пошел на пятый этаж, где его палата была.