Анна Старобинец - Икарова железа (сборник)

– Увеличивается в размерах… – пропела Лена, поглаживая его штаны. Я разозлился – зачем эта дура мешает доктору говорить о науке, но Василевский, добрая душа, на нее не обиделся, а поцеловал ее в шею и спокойно продолжил:

– …вместо того, чтобы в пубертатном возрасте пройти через превращение. Так вот, мы провели Паше заместительную гормональную терапию. Он все равно был тяжело болен и обречен. А после превращения болезнь отступит. Сейчас он в стадии куколки.

Из-за непонятных слов я так перенервничал, что даже вспотел. Но мне показалось, что самое главное я все-таки ухватил. Я вынул из кармана блокнотик и ручку – всегда их ношу с собой на случай, если нужно сказать что-то важное, – и написал: «У него будут крылья, как у ангела?»

Прочитав мой вопрос, Василевский пришел в восторг от того, насколько точно я ухватил самую суть научного объяснения.

– Ты посмотри, а! – он возбужденно тряс листочком перед носом у Лены. – Ты посмотри, как он понял! Как он поставил вопрос! То есть смотри, человек с его интеллектом способен достроить логический ряд: личинка – куколка – крылатое существо…

Я был польщен.

– Но – «ангел»! – продолжил он, вскочил и принялся расхаживать по палате. – Это же народное сознание, а! Вернее, подсознание в чистом виде. Подкорка! Чего удивляться, что люди ждут от нас ангела? Что сюда таскаются все эти фрики и батюшки? Тут дело не в религиозных фанатиках. Это – народ, – Василевский ткнул в меня пальцем, и мне стало прямо жарко от гордости. – Для народа человек с крыльями – равно ангел.

Я покосился на Леночку – хотел увидеть восхищение в ее глазах, ну или если не восхищение, то хотя бы стыд – теперь ведь ясно, что я не слабоумный, я все понимаю, не хуже, а даже лучше, чем весь народ. Но в Леночкиных глазах была скука. Она, кажется, даже не слушала, что говорил Василевский. Она стирала с куколки гель целым ворохом салфеток и старалась не прикасаться к поверхности кокона даже перчаткой. Я жестами показал ей, что готов протереть куколку сам. Она посмотрела на меня как на сумасшедшего, отдала мне салфетки и вышла.

– Нужна масштабная научная пропаганда, – продолжал Василевский, то ли не заметив, что Лена вышла, то ли обращаясь уже ко мне. – Подробная, объективная информация о проекте в СМИ и в социальных сетях – а не это истеричное мракобесие, которое прет отовсюду сейчас! Все эти ангелы, демоны, – он повысил голос. – Весь этот бред! Вся эта хуйня! – он уже орал.

Я удивился, что Василевский сказал неприличное слово. Все же ученый, образованный человек. И еще я не совсем понимал, почему он вдруг разозлился: только что ведь меня хвалил. Может быть, потому, что я протираю куколку, не спросив у него?

Я страдальчески замычал – да, есть у меня такое отработанное мычанье-поскуливание, чтобы вызвать жалость – для тех случаев, когда какая-то опасность, например, побить собираются или отобрать сумку.

Василевский мгновенно смягчился и даже похлопал меня по плечу. И сказал по-доброму:

– Как именно будет выглядеть подопытный после метаморфоза, мы точно не знаем. Но ты прав, ученые действительно предполагают наличие крыльев. Однако к ангелам наш эксперимент отношения не имеет, и к сатане тоже, это очень важно понять.

Как я понял, Василевский был человек неуравновешенный, но хороший, я его полюбил. И за то, что ко мне был добр, и за то, что Павлушу пытался вылечить. Жаль, что Отец уволил его с проекта. Тем более жаль, что его посадили в тюрьму. Новые доктора никогда не обсуждают со мной научные темы. Они считают, что я дурак.

А Леночку Отец не уволил. Говорят, она написала какое-то письмо против Василевского, и еще отдала Отцу диктофонные записи, где Василевский говорил что-то плохое про церковь. Сейчас она едет с нами. Вся разряженная, в платье из золотой чешуи.

Лучше бы Леночку посадили в тюрьму. Она Павлушу не любит. Она говорит, что Павлуши вообще больше нет, а этот, каким он стал, не Павлуша, а монстр. Она нарочно делает ему уколы больно, чтобы долго потом заживало. Павлуша, когда ее видит, всегда грустит, помнит, что раньше она была к нему ласкова. Водичку он у нее не берет и ей не поет.

Дура она. Не понимает, чего лишена. Никто не понимает, не знает. Ведь как он поет! Когда он поет, я не просто становлюсь счастливым. Я чувствую, как будто раньше, до песни, я был мертвецом, а песня меня воскресила, и пока она звучит, я живой.

В первый раз я Павлушину песню подслушал: пел он не мне. Он тогда только дня три как вышел из кокона, и его отпустили во двор прогуляться, подышать воздухом, под моим присмотром – потому что кроме меня он ни с кем идти не хотел, начинал биться, и Отец боялся, что он крылья себе порвет, – уж очень они у него тонкие, полупрозрачные, как у стрекозы или мухи, только большие. За нами обоими следили камеры. А на шею Павлуше надели специальный ошейник – если Павлуша вдруг решит убежать или улететь (хотя он не летал), этот ошейник его очень больно внутри ударит, так мне объяснили – и Павлуша какое-то время не сможет двигаться.

И вот ходил он по кругу, медленно, вокруг главного корпуса НЦИЦ, а потом остановился у свалки, рядом с местом, где я мышку похоронил, – я там палочку тогда воткнул, она так и торчала, – постоял-постоял, и запел, не открывая рта. Я тогда впервые услышал его стонущую сладкую песню – и почувствовал, будто плыву по медовой реке, и глотаю мед, и дышу им, и мед течет в моих венах. Но глаза мои оставались открыты, и сквозь лучистую, янтарную пелену я увидел, как палочка, которую я когда-то воткнул, зашаталась и упала на землю, а из груды мусора, как из норки, вышла белая мышка. Я не знаю, что за мышка это была – может быть, сбежала из лаборатории и поселилась на свалке, иногда так бывает, – но на ту, что я когда-то похоронил, она была очень похожа. Ее белая шерстка блестела. Продолжая петь, Павлуша взял ее в руки, – я видел, как дрожат ее усики, – а потом впервые расправил свои полупрозрачные крылья. В золотисто-зеленой влажной поверхности, точно в сказочном лесном озере, отразился луч солнца, на миг меня ослепив. Я зажмурился, а когда открыл глаза снова, Павлуша лежал неподвижно, уткнувшись в мусор лицом. Сработал ошейник: чтобы не улетел.

Я взял его на руки – после превращения Павлуша стал совсем легким – и понес в корпус. На свалке осталась валяться мертвая мышь. В побуревшем гниющем тельце копошились черви и мухи. Как я мог принять ее за живую, сам не пойму.

Павлуша с тех пор ни разу не расправлял до конца свои крылья – так, приоткроет и тут же захлопнет. Они стали тусклые и покрылись чем-то похожим на пыль. Когда он идет, эта пыль осыпается с его крыльев, как пепел с обгоревшей над огнем бабочки.

Сейчас все сиденье покрыто этой грязно-серой пыльцой – я замечаю ее, когда мы наконец подъезжаем к главному храму и я помогаю Павлуше подняться. На подлокотнике я нахожу целый кусочек крыла – мягкий лоскуток Павлушиной плоти. Небольшой, размером с человеческий ноготь, – но это все равно дурной знак. Он очень слаб, он с каждым днем угасает, он рассыпается в прах – а я не знаю, как мне ему помочь.