Анна Алора - Мой любимый глюк

Глубоко вздохнул, набрав побольше воздуха, и зажмурил глаза.

И только тогда пробормотал уже навязшее в зубах заклятье, которое зубрил полночи.

Пробормотал, и уже ни о чем не думая, сделал шаг вперед.

В глазах потемнело. Голова закружилась. Меня перемалывало как в мясорубке.

Как же я ненавижу порталы!

Зоя и прошлое

– Зоя, чего это ты застыла? – поторопила меня старшая медсестра. – Ах, девочка моя. Да ты ж чуть не спишь с открытыми глазами. Вон, красные какие.

А я и сама чувствовала, что того и гляди засну. Правда, до сих пор спать на ходу, а тем более стоя, мне не приходилось.

– Нет, Антонинванна, – я зевнула во весь рот, – Но пасаран! Не засну. Вот сейчас кофейку с запеканкой, и домой.

Я села на неудобный стул в процедурной, который все время собиралась выкинуть. Понятное дело, собственность больницы. Но сколько можно терпеть неудобство на рабочем месте?

Села, привалилась к прямой как шлагбаум спинке, и, представьте, стала отключаться.

Веки мгновенно потяжелели, глаза закрылись, и даже запах бразильского растворимого, который мог мертвого поднять, не помог.

Я только мотнула головой, и почувствовала, как она, бедная моя, упала на грудь. Но разве старшая даст пропасть своей любимой подчиненной?

Я дернулась, закашлялась и открыла глаза. Обеспокоенная Антонина Ивановна с удовлетворением кивнула, и убрала подальше пузырек с нашатырем.

Привела, что называется, в чувство. Терпеть не могу нашатырь. Впрочем, его запах мало кому нравится.

– Зоя, да что с тобой такое? Я даже и не помню, чтобы тебя так срубило. Тем более на этом стуле, который ты терпеть не можешь, – удивленно сказала старшая и задумчиво так на меня посмотрела.

А потом совершенно неожиданно спросила:

– А ты заметила, какие у него глаза-то? Чистый изумруд. Вот прямо как у тебя. И уши. Уши такие, странные…

Я, только-только откашлявшись от того нашатыря, очередной раз помотала головой. И волосы мои, до того как-то державшиеся под колпаком, с радостью выбрались на свободу.

Волосы у меня шикарные. Вот еще один мой плюс . Прямые, густоты необыкновенной и редкого платинового тона. Только вот цвет этот мне никогда не нравился, да и дразнили меня с детсада еще девочкой Элли. Терпеть я не могла это прозвище.

Нашли Элли. Между нами не было ровно ничего общего. Разве что один цвет волос с героиней известной книжки. Хорошо еще Страшилой не называли. А могли. Дети ведь довольно жестокие существа, да. Я же отличалась от остальных деток и ростом, и сложением.

Как только стало возможно, и я уже не боялась получить нагоняй от мамы, которой, наоборот, безумно нравился цвет моих волос, стала краситься. В каштановый, да в красноту чтобы.

Вот сейчас вся эта моя крашеная краса и рассыпалась по плечам.

– А знаете, нет… – удивленно сказала я. – Как же вы-то смогли разглядеть? Он больше другие части тела на обозрение выставлял, – ухмыльнулась я, окончательно приходя в себя.

Я встала со стула, и почувствовала, что слабость, которая накатила так неожиданно и была столь непривычной, отошла.

А раз так, то где тут моя запеканка и надоевший, но поражающий своей крепостью бразильский растворимый?

– Именно, деточка, именно, – тем временем все удивлялась Антонинванна. – Как у тебя глаза-то. Я вот сразу заметила. Не все время ж его задницей любовалась, – подколола она меня.

– Ой, Антонинванна, да и что с того? Полно народу с зелеными глазами. Вон, у Пал Егорыча (тьфу-тьфу, вот к чему я вспомнила именно его-то?) тоже зеленые.

– Не скажи, Зоенька. Не скажи. У Егорыча они темные, как вот болотная вода бывает, с прозеленью. А у этого – ну чистый изумруд, – вела свою песню старшая.

Изумруд. Да.

Под звук ее голоса, плавного и ласкового, мои глаза опять чуть было не закрылись, и я, наскоро допив свой кофе из любимой чашки, кстати, с изумрудного цвета листочками, решительно поднялась.

– Пошла я, Антонинванна. Надеюсь, сегодня уже больше не понадоблюсь, – сказала я, и с надеждой посмотрела на старшую.

– Да теперь справимся, – уверила она. – Раз уж пришел в себя. Видишь, и заснул потом ну как младенец.

– Иди, иди, Зоенька. Да выспись как следует, – с заботой в голосе сказала пожилая женщина.

Оказавшись наконец на улице, я зябко поежилась и поскорее двинулась к дому. Но вот эти слова старшей медсестры об изумрудных глазах моего личного глюка так и не давали мне покоя.

И вообще странно, почему я сама этого не заметила.

–Ох, Зоя, Зоя, – укоризненно сказала я себе, шлепая в своих вездеходах по полноценным осенним лужам.

Нет, понять-то меня было можно. Когда последний раз у меня был мужчина? Вот то-то. Свежо предание, да верится с трудом.

Вот так странно складывается моя жизнь. А вы говорите. Отца своего я не помню, и не мудрено. Ведь не видела его никогда. Мама говорила, что летчик был. Ага, летчик- налетчик. Погиб при исполнении. Ну-ну. Какое-то время я этому верила, но потом. Потом мозги встали на место.

Да ведь у нас дома ни одной фотографии его не было. Ни одной!

И только когда я уже была достаточно взрослой, вот уже готовилась поступать в медучилище, мама перед своей смертью наконец рассказала мне кое-что.

Правда, никто из нас еще не знал тогда, что она уйдет так быстро.

Так неожиданно.

А вот мама, видно, почувствовала. Потому и сказала мне все неприглядную правду о моем отце и самом обстоятельстве моего совсем не непорочного зачатия.

Как тогда же выяснилось, и обстоятельства появления моего на свет тоже были весьма интересны.

Я смахнула предательскую слезу, которая, чувствуя сегодня мою явную слабость, скатилась по щеке.

Вот что за день!

Второй раз уже плачу, ага.

– Несгибаемая, всегда бодрая Зоя Савельева, похоже, сдает позиции, – горько усмехнулась я.

К- как помер?

А потом вдруг почувствовала, что слабость, эта странная, совершенно мне не свойственная слабость, вдруг, будто по мановению ока, исчезла.

И меня наполнила энергия. Светлая, мощная, звенящая.

Захотелось прямо здесь и сейчас, прямо в этой вот луже, берега которой виднелись у края асфальта, кружиться и петь.

Надо сказать, что такого рода энергия меня в жизни не переполняла.

Нет, в непростые подростковые времена, которые прошли у меня относительно спокойно, я и не такое отчебучила.

Помню, один раз прямо ночью залезла на чердак нашей пятиэтажки, а оттуда на крышу. Танцевать под луной меня, правда, не тянуло. Да и луны не было. Было облачно и тепло. Теплая майская ночь.

И я просидела там, на крыше, в полнейшем одиночестве чуть не до рассвета. А когда солнечные лучи только-только расправили свои несмелые лепестки, я открыла глаза. Улыбнулась, почувствовав, как что-то очень важное, совершенно необходимое, свершилось.