Василий Панфилов - Юность

– А потом… – он с ненавистью уставился на бумаги, – Дзержинские и прочее… быдло! Один-единственный дворянин, и тот – марксист, да ещё и поляк! Уж и не знаю, что хуже.

Положив папку на стол, Дмитрий Сергеевич откинулся назад, прикрыв глаза. Скверно, очень скверно! Четыре… пять тысяч человек в общей сложности, и никто, решительно никто не идёт под командование людей благородных, игнорируя даже профессиональных офицеров.

На войне! Казалось бы, сам Бог… ан нет, не идут. Сами справляются. Это решительно…

– … невозможно! – с отвращением сказал Грингмут, отбросив от себя гранки, упавшие было на дымящуюся пепельницу, – Публика интересуется Южной Африкой, но где? Где, я вас спрашиваю… нормальные имена?

– Какие есть, – суховато ответил репортёр, не принимая манеру начальства и забирая гранки.

– Простите, Всеволод Игнатьевич, – закурив, искренне повинился редактор газеты «Московские ведомости», – не сдержался.

– Понимаю, – чуть поклонился репортёр, смягчая дворянский гонор, – но уж как есть! Упоминать в публикациях Дзержинского вы запретили, хотя как по мне…

– Впрочем, вам видней, – примиряющее улыбнулся репортёр, видя выразительное лицо Владимира Андреевича, – я всё понимаю! Марксист, да ещё и беглый… непростой вопрос. Не тот человек, которого следует поднимать на щит. Ну а прочие? Панкратов не без греха, но ведь каков типаж!?

– Типаж, – вяло отозвался Грингмут, сделав затяжку, – тип он, а не типаж! Я…

Порывшись в столе и переворошив забитые бумагами ящики, он достал несколько листков и передал репортёру:

– Читайте! Уж простите, но только в кабинете – не то чтобы секрет великий, но и не те вещи, о коих можно болтать без разбору.

– Я…

– Вам доверяю, – склонил голову редактор самой «правой» и официозной газеты в Москве, которую злопыхатели называли «охранительской», а за пределами России напечатанное в «Московских ведомостях» считали неофициальной позицией властей, – но всё же некоторую информацию следует выдавать осторожно.

– Это… – вчитавшийся репортёр выпрямился ошеломлённо, глядя на Владимира Андреевича выпученными рыбьими глазами, – правда?!

– В большинстве своём, – кивнул Грингмут, – хотя большая часть данных подкреплена лишь анализом и косвенными данными.

– Уголовники?!

– Теперь вы понимаете? – подался вперёд Грингмут, – Давняя связь с уголовниками, и чуть ли даже не сам Иван!

– А… разоблачить? – неуверенно спросил Всеволод Игнатьевич, поведя полной щекой с пышной бакенбардой.

– Как, голубчик?! Сами по себе карточные игры с иванами ничего не доказывают, зато благотворительность – вот она! Стоит чуть копнуть, и перед нашей нетребовательной публикой предстанет этакий Робин Гуд! И в эту же кучу – песенки, изобретательство… представляете? Снова возопят, что власти травят гения!

– Да уж… – поёжился репортёр, дочитав, – прямо-таки инфернальная картина получается. Марксисты, жиды, иваны… экий клубочек вокруг мальчишки закручен! Да и сам он… нда-с…

– Если бы только в мальчишке было дело, – грустно усмехнулся Грингмут, – если бы… Вот!

На стол легла французская газета, открытая на нужной странице.

– Изволите ли видеть – фехт-генерал Бляйшман!

– Жи-ид?! – рванул ворот репортёр, дикими глазами вглядываясь в бравого фехт-генерала с развевающимися пейсами, позирующего фотографу с видом брутальным и суровым, как и положено боевому офицеру, обеспечившему прорыв в Дурбан. Сперва – безукоризненно налаженной интендантской службой, а затем и личным участием!

– Жид, – кивнул Владимир Андреевич деланно невозмутимо, и только глаз дёрнулся, – и это полбеды. Хуже другое…

– Да што может быть хуже?!

– А то, Всеволод Игнатьевич, что наши мужички в Южной Африке готовы идти за жидом Бляйшманом, за полячишкой Дзержинским, да своими доморощенными… офицерами, – выплюнул он, – но лишь бы не за человеком благородного сословия! Представляете? Напрочь!

– Мы… – Грингмут, задыхаясь от ярости, ослабил ворот на налившейся багровым шее, – умилялись сперва… подъёму патриотизма… духу русскому…

– А потом выяснилось, – уже потухшее сказал он, – что русскими они видят только себя. Не нас с вами! Жида Бляйшмана готовы русским видеть, поляка Дзержинского, цыгана Шижиря, но не нас с вами! И Церковь… в кальвинисты перекрещиваются, к староверам примыкают, лишь бы не с чиновниками в рясах! Такое-то у них мнение о священнослужителях, понимаете?

– Земля и воля как есть, – прошептал репортёр, – без всякой политики, в самом первобытном понимании…

– Пока! Пока без политики! Четыре тысячи русских мужиков и мещан воюет в Африке за землю лично для себя и волю, как они её понимают! Чёрный передел, если хотите, – едко хмыкнул редактор, туша папиросу о гору окурков, возвышающихся в бронзовой пепельнице, – а потом что будет, представляете?

– Ведь получится у них, – продолжил Грингмут, – и не потому, что они действительно… а потому, что Африка! Палку воткнёшь, вырастет, копнёшь – золото. А им, голодным после малоземелья да нечерноземья, кожурка лимонная за лакомство будет!

– И письма… – севшим голосом сказал Всеволод Игнатьевич, глядя на начальника дикими глазами, – они же письма станут писать…

– Да! А мы-то… севшим голосом сказал Грингмут, – радовались. Первый Сарматский, а? А теперь?

Всеволод Игнатьевич никогда не жаловался на фантазию, да и увлечение живописью сказывалось. Привычная картина мира, с робкими работящими крестьянами, готовыми ломать шапку перед барином за-ради великого уважения, рушилась на глазах. Вдребезги разбивались впитанные с молоком матери, вычитанные в книгах иллюзии о солдатушках – бравых ребятушках, готовых по слову отца командира – без раздумий! Вот он, настоящий русский народ!

В воображении репортёра робкий крестьянин, стоящий перед ним с картузом в руке, выпрямил голову, и смиренная улыбка его обернулась волчьим оскалом, а в руке мелькнул тяжёлый клинок.

«– Марга!»

И только зарево пожаров над помещичьими усадьбами, над родовыми дворянскими гнёздами! Где когда-то покупали и продавали людей, обменивали молодых девок на борзых щенков, отдавали парней в солдаты, запарывали насмерть непокорных – огни пожаров.

Топот неподкованных копыт по степи, волчьи ямы в лесах, и люди, готовые умирать за свободу. И убивать – всех, кто выше тележного колеса. Врагов. Их…

– Это, – с ужасом сказал Всеволод Игнатьевич, – надо остановить! Они же… дикари! Не как в сухих строках учебника истории, а… скифы! Настоящие, пропахшие дымом и кровью, ничуть не романтичные!

– Любой ценой, – сказал он уже решительно, без прежней интеллигентской вялости. По-прежнему рыхлый, рано оплывший, но глаза – волчьи. Глаза человека, готового… нет, не умирать. Но убивать.