Евгений Балакин - Архивариус

Тёмный металл во многих местах обильно позеленел и, судя по всему, это была медь. Коробка была надёжно закрыта на внутренний запор. На её крышке отчётливо проступал выдавленный круг, а внутри него – изображение руки, державшей корону в обрамлении слов «Доблесть, отвага, благородство».

Почувствовав пальцами что-то внизу, Виктор, перевернув коробку, увидел маленькое углубление, в котором помещался ключ, прижатый к основанию гибкой пластиной.

Первым желанием было, взяв ключ, тут же открыть её, но он пересилил соблазн. Нужно было ещё доделать начатую работу. Снова вниз полетела гирька, и на этот раз, пройдя сквозь решётку, она легко опустилась до нижней топки.

Примерно через сорок минут Виктор, сложив инструмент обратно в чемодан и прихватив свою находку, уже собрался было спускаться по черепице в сторону пожарной лестницы, но вдруг неожиданно для себя остановился. Он остановился и как-то по-особому посмотрел вокруг.

Такое иногда случается с каждым из нас. В суете ежедневных дел, в привычной и обыденной обстановке окружающего нас мира, когда всё сливается в единый поток зрительных, слуховых и осязательных интонаций, иногда происходит сбой. А может, это просто души наши, жалея своих непутёвых хозяев, словно натягивают крепкие вожжи, останавливая нас на полном скаку перед кошмарной пропастью. И тогда приходят те редкие мгновения, которые, разрастаясь, заполняют наши сердца целиком и врезаются в память, оставаясь там на всю жизнь.

Собственно, ничего такого в этот момент не происходило, просто на залитой солнцем крыше стоял человек. А над его головой, наслаждаясь безграничной свободой, о чём-то говорили с небом стрижи.

Липы доверчиво подставляли свои кудрявые головы мягким рукам летнего ветра, который, пребывая в созерцательной задумчивости, ласково перебирал их листья, находя для каждого тёплые слова. Терпеливая и щедрая земля ровно дышала каждой своей травинкой, вольно раскинувшись под незримым крепким берегом бескрайнего воздушного океана. И стоящий на крыше человек в это мгновение знал ответы на все вопросы и совсем не боялся смерти.

Виктор вышел из этого состояния внезапно и не по своей воле. С последнего этажа огромного дома, нависшего над всем вокруг, по его глазам ударил яркий световой блик. Это было похоже и на зеркальце, пускающее солнечных зайчиков, и на оптический прицел, выдавший себя неосторожным движением.

Капитон ехал по гулкой улице, сдерживая застоявшегося коня, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Муром ещё дремотно потягивался, наполовину пребывая в предрассветной истоме.

Городок как-то с неохотой приоткрывал ставни на глазах-окнах, и, зевая, кособочился широкими воротами дворов, из которых, протяжно мыча, потянулись коровы. Выгнав со двора скотину, бабы, простоволосые, со следами сна на разомлевших лицах, торопливо плеснув в них прохладной водой из рукомойников, уже спешили сноровисто затопить в летних кухнях печки, чтобы успеть накормить свеженьким да горячим завтраком храпящие ещё бородатые и безусые рты своих больших и малых домочадцев.

Миновав базарную площадь, Капитон направился по знакомой уже вчерашней улице мимо потемневшего от утреннего дождя деревянного коня, мимо резных палисадников, мимо начавших попадаться ему навстречу редких ещё конных и пеших горожан. Конь его шел спокойно и ровно, а у него перед глазами стояла лишь одна картина: фигурка ладная, прядь русая, маленькая ступня в росяной траве, голос завораживающий…

– Таня… – прошептал Капитон, и вдруг, теряя равновесие, едва не вывалился из седла.

Конь его, привыкший к твёрдой руке, в последний момент отвернул от стоящей посреди дороги телеги, полной сена, рядом с которой суетился рыжий мужичок с искалеченной рукой, безуспешно пытаясь надеть на заднюю ось слетевшее колесо.

– Ах, чтоб тебя!… – навалился было на него Кусай, замахнувшись плетью, но разглядев беспомощно висящую руку, замолчал.

– Слышь? Давай, подсоблю.

Спешившись, Капитон отвёл своего коня в сторону, накинув вожжи на чью-то коновязь, вернулся на дорогу.

– Колесо это окаянное…. Будь оно трижды неладно! Думал, до кузни успею добраться… Понадеялся, а оно, треклятое! Говорил же мне сват давеча, мол, не доедешь ты, Антип…

Мужичок говорил торопливо, захлёбываясь словами, словно боялся, что незнакомец передумает, оставит его один на один с неподъёмной телегой.

Тем временем рязанец, присев на корточки, осматривал заднюю ось. Та была в порядке, а вот колесо давно дышало на ладан: втулка была повреждена, и к тому же где-то по дороге из неё вывалился шип.

– Та-а-к… – Капитон засучил рукава и поплевал на руки. – Я телегу сейчас приподниму, а ты ставь на место колесо. Справишься?

– А то! – засуетился мужичок и, цепко ухватившись здоровой рукой за обод, замер, ожидая команды. Телега, протяжно скрипнув, выпрямилась и встала на четыре колеса.

– Вот спасибо, мил-человек! Вот спасибо! Кабы не ты…

– Погоди!

Заприметив валяющуюся у забора подходящую бакулку, Кусай ловко обтесал её топором и вогнал во втулку колеса.

– Ну, вот, – улыбнулся он. – Теперь не то что до кузни, до бабы до своей доехать сможешь.

Мужичок как-то странно глянул на Капитона, а потом вдруг сморщился, словно клюкву раскусил. Тяжело взобравшись на телегу, взял здоровой рукой вожжи, отвернулся в сторону.

– И рад бы до неё доехать, да не смогу. Нету моей бабы… Убили Агафьюшку этой весной люди тверского князя… А она на сносях была, родимушка моя… Осиротел я, разом осиротел…

Бросил он вожжи, заелозил кулаком по глазам. Вгоняет слёзы обратно, негоже мужику плакать, да напрасно. Не остановить их, покуда льются реки кровавые, покуда будет всходить на утренней траве багровая роса.

Смотрит Капитон на худую спину, на повисшую руку, на заплаты кривые, неумелые на портках да на рубахе, и каменеет лицом, и бугрятся желваки на его лице, вспухают зло.

Воином был ближний слуга рязанского князя Василия, хорошим воином. И смерть видел не раз, и самому доводилось других жизни лишать, так ведь в честном бою это было, с соперником равным. А здесь – иное дело, сродни разбойному.

И тут неожиданно встало перед Капитоном видение да такое, от которого, стиснув зубы, застонал он, содрогнулся от ужаса. Видит он, будто бежит по бескрайнему ржаному полю девушка в рубахе белой. Платок за плечами малым парусом раздувается, косы тяжёлые высвободились и бьются между лопаток тугими змеями. Бежит девушка по полю, мнёт босыми ногами тяжёлые зрелые колосья, а те перед ней расступаются, словно дорогу дают, словно сами бежать ей помогают.

Смотрит Капитон на всё на это как будто с высоты, с той высоты, откуда жаворонки песни свои утренние петь начинают. Смотрит – и верить отказывается.