Ольга Лебедь - Художники

Его взгляд внимателен. Он заглядывает в рукописи. Нет, не отвлекает. Это муза. С приставкой «анти». Или «со». Он подбодрит, одним своим видом – ты видишь ужасы, но за ними, за чернотой чужеродных мыслей – твой мир, такой прописанный, приятный. Перо протяни и пиши. Все на ладони.

Кому-то скрутило живот.

Непроницаемую тишину несколько раз нарушал этот голос.

Вестник – медленно, спешить же некуда – подошел к потерпевшему от непривычного ритма. Положил ему руку на плечо.

Рука вся в струпьях.

Такого же не было.

Кто чудит?

Мальчишка успокаивается. Все слышат, как налаживается дыхание. А вместе с ним – приходят образы. Зримые, свои. Впору испытать чистый восторг.

Вестник убирает руку и отходит от мальчишки, который, не подняв глаз, строчит теперь в бумагу. Кивину настойчиво лезут в голову собственные герои.

– Напиши-и… – молит девочка с ангельской внешностью.

Вечером, через несколько дней, в обморок упал картинщик. Вестники – черные – подняли его, встряхнули. Реакции не было.

Его увели.

Народ провожал глазами беднягу, и с тоской у каждого отзывалось сердце. Синяя Линда чихнула. Она болела первый день.

Вестник, главный, взял недописанное в руки, внимательно всмотрелся. Если приглядеться самому, то можно в зрачках его блестящих увидеть, как хороша картина. Недоделанная. Не хватило времени. Он смотрел долго.

Затем отложил ее в сторону, бережно. Но ясно было, как только последний студент покинет класс, – бросит на пол. Разобьет. Работа не доделана.

А может, поручит кому-то дорисовывать?

Творение, незавершенное, но это ведь лучше, чем ничего. Его могут дописать другие. Пусть со своим видением мира. Но ведь от этого оно станет цельным.

Почему никто их не слышит?

Вестник обвел взглядом студентов. Тихих. Следящих. Испуганных. Только бы он…

– На прощание с коллегой времени нет. Вы ведь понимаете?

Вздох девичьих голосов. Среди них – Линдин. Она утыкается в платок, так как болезнь сводит ее с ума, начинают глаза чесаться.

А вестник берет ее на заметку.

Сколько еще? Сколько они протянут? Дотянет ли кто-то из них до конца? А что в конце?

Им же сказали – у вас времени месяц.

Был выстрел. А потом еще два.

Засыпая со своими персонажами в обнимку, – на потолке роились сцены. Опять… новые. Совсем свежие, – Кивин думал, что это не совсем честно. У них времени всего месяц. Но возможно ли создать за этот месяц шедевр? Творение всей твоей жизни? Но… если такая постановка вопроса.

Что будет после – все знали.

– У вас осталось три недели. Вы уже продвинулись больше, чем на одну треть. Молодцы. Работайте, творцы. Впереди еще много работы.

Линда смотрела на орла соловьиными глазами. Больными.

Почему они должны умереть?

Он вернул ей взгляд.

Смерть творца, когда мечта его жизни исполнена, – не это ли самое достойное, что может он желать. Им повелели творить. Разрешили. Все, что они хотят. Создайте шедевр. У вас времени – месяц.

Чтобы вы гордились.

Работы выходили приличные. Наверное. Это все черновики. Но тех, кто задумывался о будущем, скрадывал страх – и все рушилось. Выстрел – и все. Ведь работа не писалась.

Поэтому никто не думал о будущем.

– Три недели.

Линда готова была плакать. Птица смотрела на нее в упор.

Творец кивнула. И послушно приступила к строчкам. Получалось лучше, чем обычно.

Будто рука нарисованная, проступало очертание дерева – кожа светлая, пальцы тонкие и с кружочками вместо хрящиков. Пальцы пробовали прикрепленные нити.

Лежа дернул мне руку и начал уводить. Господи, зачем он это делает?.. Перед глазами стояла челюсть Криса, а воображение дорисовывало остальное: труп, с обезображенным, красно-мясным лицом…

Я услышала стражников.

Олег побежал, больно потянув мою руку.

– Да поняла я!..

Он не обернулся.

Черт, что понадобилось от меня стражникам?

– С кем она убежала?

– Ты запомнил ее лицо? – Запыхавшийся наткнулся на прохожего, и женщина вскрикнула. – Что орешь?!

– Приведите хоть кого-нибудь! – гаркнул мальчишка-лейтенант, но получилось пискляво. – Кто прячется – берем. Нам нужны доказательства!

Вот придурок.

Ищем, народ.

Улицы были похожи на петли – московские, безориентированные, в них можно было запутаться и никогда не выйти. Дома разные, нависающие и строгие, как архитектор делал. Я прокляла себя за писательскую привычку рассматривать то, что мне сейчас совсем некстати. Но это отвлекало от мыслей о трупе…

На одном из поворотов Лежа бросил меня на стену серо-кирпичного дома. Я засвистела сквозь зубы, стерпела.

Он выглянул, ничего не заметил, и вбил ладонь аккурат у моего уха. И гневно уставился.

– У тебя совсем нет мозгов?!

Я раздраженно сжала зубы.

– Поднимаешь ор на всю столицу! Поймают тебя – оставят то же самое, что там!

У меня слезы брызнули из глаз.

– Да, кретин, именно это и оставят! Он моим другом был! Он, урод…

Перс зажал мне рот. Я прокусила ему ладонь, но он только поморщился.

Люди, из тех, что проходили мимо, смотрели на нас. Черт, сообщат же!..

Лежа снова запетлял по улицам.

Знает ли он эти улицы, как свои пять пальцев?

Я никогда не видела столько помоек. Столица изнутри – помойка. Причем, мне кажется, что в Москве еще тщательно работает санитарная служба…

Я запыхалась. Олег вильнул куда-то, а там баки. Он пихнул меня в этот мусор, а я удержалась на ногах.

Я опять опаздывала на пару. Собственно, я почти всегда опаздывала. До метро было рукой подать, и я почему-то думала, что эти «подать» для меня не займут больше пяти минут. Но если в эти пять минут я могла уложиться, то расписание поездов корректировать было не в моих силах.

Однажды очень долго не было по̀езда. Я поглядывала на часы, начиная нервничать. А на циферблате, отсчитывающем отсутствие транспорта, значилось уже больше пяти минут. Меня иногда посещали мысли, как же люди ленивы. Если бы действительно хотели успевать везде и всегда, давно бы уже придумали трансгрессионное устройство. А так – только нервы себе изводишь.

Что это не решило бы проблему? Это да, но возмущения были бы уже по другому поводу.

Рядом со мной тусовался какой-то бомж. Я не очень люблю употреблять это слово, потому что мне кажется, я всегда могу ошибиться. Бывали же случаи, когда успешные люди выбирали эту жизнь, не обязывающую платить налоги, покупать шикарные вещи, еды им тоже всегда хватало – кормят, лечат бесплатно. В Японии вообще спать можно в самом метро – ночью. И единственное, чем ты расплачиваешься, – это жуткая антисанитария. Правда, тебя она тоже особо не мучает – только окружающих тебя людей.

Поэтому я, как ни отворачивалась, пыталась сдерживаться и не зажимать себе нос, мне это казалось очень неприличным.