Андрей Колганов - Жернова истории

По возвращении в Москву вечером 27 марта, после свидания с Лидой — такого короткого! — со следующего утра окунаюсь в повседневную работу. С удивлением и раздражением обнаруживаю, что в протоколе заседания коллегии ГЭУ от 3 февраля 1925 года решения сформулированы таким образом, что все дело проектирования цельнометаллических самолетов передается исключительно в ведение ЦАГИ НТО ВСНХ под руководством А.Н.Туполева. А ведь я-то на заседании решительно возражал против такой монополизации, и члены коллегии меня в большинстве, вроде бы, поддержали. Как же этот жук ухитрился протащить-таки свою формулировку в окончательный документ? Нет, это дело надо поломать, и немедля, не откладывая на понедельник! Беру копию протокола и иду к Манцеву…

Поскольку на сборах политсостава регулярное чтение газет было непременной обязанностью курсантов, то все текущие политические события никак не могли пройти мимо меня. Можно было видеть, что Зиновьев, отставив (пока?) в сторону полемику по вопросу о построении социализма в одной стране, принялся вовсю эксплуатировать антикулацкую риторику, и находил в этом не то чтобы очень широкую, но и немалую поддержку среди местных партийных работников. Приближалась XIV партконференция, и похоже, бывший председатель Исполкома Коминтерна намеревался устроить смотр своих сторонников перед съездом РКП(б), который должен был состояться в декабре, в Ленинграде, в его вотчине.

Происходило некоторое шевеление в верхах по вопросам военного строительства. Политбюро 19 февраля постановило: «для разрешения вопросов, связанных с обороной страны, создать комиссию в составе т. Рыкова, Каменева, Фрунзе, Дзержинского, Рудзутака и Сокольникова. Назначить председателем комиссии т. Рыкова и его заместителем т. Фрунзе». Не сыграла ли тут роль и наша с Рейнгольдом Берзиньшем записка о военной промышленности? Надо не оставлять это дело. Командировка в Германию в прошлом году, а теперь длительные сборы натолкнули меня на ряд мыслей, которые надо бы поотчетливее сформулировать, а потом и не грех бы поделиться ими с высшим военным руководством.

Продолжался обмен Бухарина с Преображенским полемическими статьями по вопросу о законе первоначального социалистического накопления. Мою статейку в «Социалистическом хозяйстве» они оба дружно проигнорировали, вцепившись исключительно друг в друга. Журнал «Прожектор» по-своему откликнулся на эту полемику, опубликовав дружеский шарж, где наши спорщики, в костюмах оперных Онегина с Ленским, пуляют друг в друга из дуэльных пистолетов свернутыми в трубочку машинописными листами…

Уже после работы, когда я вернулся домой, мои мысли повернули в сторону недавних воспоминаний о 1920 годе — о стычке близ мостов через Иссу, и о странных бандитов, тащивших в Ригу часы и книжку французских стихов. Первым делом, конечно, тщательнейшим образом осматриваю часы. Ничего. Никаких знаков, надписей, записочек внутри корпуса — в том числе и в механизме, под внутренней крышкой. Куда же — и, главное, кому и зачем? — они несли все это? Надо получше вспомнить, что за слова звучали тогда в прибрежном ивняке. Теперь ведь это и твои воспоминания. Так что — напрягай память!

Легко сказать, — напрягай. Все было как сквозь плотную вату. Ведь контузия-то была нешуточная! Так, так, давай по порядку. Контузия нешуточная, да. Тогда почему же ты вообще очнулся так скоро? Ну, вспоминай!

…Вспышка револьверного выстрела прямо в лицо — и удар. Как головой об стену. И сразу — провал в беспамятство. Нет, не сразу! Сначала пошатнулся, попытался взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие, — а они не слушаются! — упал лицом вниз, хлопнулся головой о сырую землю, и вот тогда точно наступило беспамятство.

Точно. Земля в пойме была сырая, наступишь на нее — и сочится под сапогами вода. Вот, вот — так и очнулся. Вся физиономия, включая рот и частично нос (хорошо, что частично, а то бы еще захлебнулся!), оказалась в воде. От того и прояснилось слегка в контуженой башке, и я услышал… Что же? Что услышал?

…Сначала — хлюпание сапог по болотистой почве. Шаги. Неуверенные, неритмичные. Затем — стон, потом стало различимо хриплое дыхание. И уж после всего этого — голоса:

— …Непременно добраться до Риги… …он поможет… я ранен…

Он? Кто — он? Он… Черт, да ведь называлось же имя! Не вспомнил тогда, на следующий день — сам еще от контузии не отошел. А имя было… Нет, не имя. Кличка! Профессия какая-то, вроде, техническая. Кажется, механик? Нет. Тогда, может быть, кондуктор? Нет… Шофер? Тоже нет. Машинист… Машинист? Точно — «Машинист»!

И где же этого Машиниста в Риге искать? Голос: «запомни адрес…». Нет, это не про Машиниста было сказано! Наоборот, про Машиниста — «сам к нему не суйся!» А как тогда? Ноймарк! Именно так! «Найдешь в Риге Ноймарка… — затем опять стон, хриплое дыхание, — он тебя с ним свяжет… запомни адрес…». И снова голоса уплыли, как будто меня обложили ватой. Вот как оно было!

Но ведь это не весь разговор… Не весь, чтоб меня рСзорвало горой! Дальше говоривший собрался с силами и выпалил с надрывом торопливой скороговоркой, которая пробилась сквозь окутавшую меня вату беспамятства:

— О сути дела — никому из них ни слова! Машинист поможет добраться до Ревеля, а там…

А там мое сознание снова заволокло туманом, и больше ничего уже услышать не удалось.

Значит, Машинист… Но ни в своей памяти, ни в памяти Осецкого, как бы ни пытаться залезть в нее поглубже, решительно ничего на этот счет обнаружить не могу. Не помню такого псевдонима, хоть убейся! Да, и еще ведь одно имя было — Ноймарк. А это кто же? Ноймарк, Ноймарк… Уж не является ли это правильным немецким произношением фамилии Неймарк, под которой был известен некий служащий нашего торгпредства в Риге, позднее сбежавший в Германию? Тот самый делец Неймарк-Ноймарк, с которым контактировал Александр Яковлевич Лурье, как в бытность свою резидентом ГПУ в Риге под фамилией Киров, так и во время недавней командировки в Германию под фамилией Александров.

Так, с этим пока разобрались. А вот Машинист… Голова окончательно отказывается соображать, и приходится отправляться спать с твердым намерением завтра с утра, в воскресенье, навестить Лиду и тщательно осмотреть подаренный ей сборник стихов на французском языке. Это — последняя зацепка, которая дает еще надежду найти какие-то новые ниточки в столь странном деле.

Наутро, наскоро позавтракав, несусь на трамвай и вскоре объявляюсь на Большом Гнездниковском. Несмотря на проходящий пленум Исполкома Коминтерна, Михаил Евграфович оказался дома. Выяснилось, что до середины дня он свободен, потому в воскресенье в заседаниях пленума решили устроить перерыв. Дома, к счастью, была и Лида — не успела никуда упорхнуть по своим комсомольским делам.