Андрей Колганов - Жернова истории

— Потери… наши? — черт, как же тяжело выговаривать такие простые слова!

— У моста четверых насмерть, и ранено семеро. А что за мостами — того еще не знаем. И из ваших двоих наповал, да четверых подранило. Один очень тяжелый.

— Не могу… стоять. Тошнит. Лучше… прилягу, — с трудом выдавливаю из себя, и красноармейцы опускают меня на траву. Один из них приподнимает мне голову и начинает неумело бинтовать ее, бормоча себе под нос:

— Кровищи, кровищи-то эвон сколько натекло…

Проходит еще где-то с четверть часа или больше, и вместе с конским топотом передо мной появляется Галькевич.

— Живой? — первым делом спрашивает он.

— Живой… — лежа разговаривать немного полегче.

— Что тут у вас приключилось?

— Бандиты на нас вышли… С пулеметом… зараза! — я дернулся от неловкого движения красноармейца, завязывавшего бинт у меня на голове.

— Этот, что ли? Мадсен? — Яков Исидорович махнул рукой куда-то в сторону. Осторожно поворачиваю голову и вижу необычный, незнакомый мне ранее ручной пулемет на сошках, с гнутым магазином, торчащим сверху.

— Должно быть, этот…

— А мы Максим и Кольт-Браунинг взяли, — гордо заявил чекист. — У Максима только дырку в кожухе заделать — и будет как новый.

— Потери большие? — этот вопрос не дает мне покоя.

— Человек пятнадцать убитых и раненых более трех десятков, — сокрушенно покачал головой Галькевич. — Больно большая банда оказалась. Но мы им врезали крепко. Почти сотню положили, полторы сотни без малого повязали. Конечно, по мелочам утек кое-кто, не без этого.

— Товарищ Галькевич… Обязательно надо найти… у бандитов часы и книга… говорили о них… — тут силы меня оставляют и все вокруг опять застилает туманом беспамятства.

Хлопоты командиров по погрузке отбитого имущества в теплушки, по размещению части раненых в Заситино, по организации конвоирования пленных в Себеж проходят мимо меня. На импровизированных носилках путешествую до нашего состава и отправляюсь с ним обратно в Себеж.

Именно там, когда я, немного придя в себя, закинув руки на плечи красноармейцам, ковылял от состава к поджидающим раненых подводам, и донеслись до меня песни, так неожиданно напомнившие мне во время сборов под Тверью об этом эпизоде моей службы в войсках ВОХР. Два взвода, построившись, маршировали со станции к казарме и до нас доносилось энергичное:

Следующий взвод пел другое, распевное, протяжное:

В госпиталь мне, конечно, соваться было ни к чему — не хватало еще отнимать койку у красноармейцев, действительно нуждающихся во врачебном уходе. На следующий день чувствую себя немного лучше. Тут-то и пришла пора поделиться с командиром отряда ВЧК услышанным. Он заявился ко мне не один, а компании со своим начальником, уездным уполномоченным губернской Чрезвычайной комиссии, с которым вместе весь прошлый день занимались допросами и фильтрацией пленных «зеленых», большинство из которых в результате попросту мобилизовали в Красную Армию.

— Ну что, товарищ Осецкий. И в самом деле, у одного из убитых бандитов нашлись часы фирмы «Карл Мозер» и книга на иностранном языке. — Глава уездной чрезвычайки последовательно выкладывает передо мной на стол эти предметы.

Точно, Мозер — не на цепочке, как обычно, а на слегка потертом кожаном ремешке, так что его можно на руке носить. И книга. Беру ее в руки. Стихи французских поэтов. Бодлер, Рембо, Аполлинер… Зачем и куда несли все это бандиты? Куда… Кажется, слышал же что-то? А! Вот!

— Они это зачем-то в Ригу должны были доставить, — рассказываю чекистам. — Я ведь, пока валялся в беспамятстве от ранения, на несколько минут оклемался и слышал обрывки разговора.

— В Ригу? — недоверчиво переспрашивает глава местной ЧК. — Какие могут быть дела у местных дезертиров в Риге?

— Чтоб я знал, — попытка покачать головой отзывается в ней болью и тошнотой.

— Да не похожи были те, на ком мы это взяли, на простых «зеленых», — влезает Галькевич. — Скорее, приблудные какие. Хотели, верно, под шумок, пока банда с нами сцепится, за кордон улизнуть.

— А пленные? — задаю естественный вопрос. — Сказали что-нибудь?

— Толку с тех пленных! — кривится уездный уполномоченный. — Твердят одно: ничего не ведаем, батька приказал пойти с энтими, тропу им через болота показать. А кто такие «энти» — дескать, знать не знаем.

Потолковав еще вокруг да около еще с четверть часа, так ничего больше и не родили.

— Ладно, — промолвил главный местный чекист, прощаясь, — дело темное, как тут что выяснять — совсем непонятно. Ты человек грамотный, языки знаешь — бери эту книжку себе. Полистаешь на досуге, может, и додумаешь чего. А часы… часы тоже возьми себе. Считай, награда тебе за храбрость в бою.

— Пулю схлопотать — невелика храбрость, — бормочу в ответ вместо благодарности.

— Не петушись, товарищ комиссар! — легонько хлопнул меня по плечу Галькевич. — Первый раз ведь в настоящем бою?

— В настоящем? Первый.

— Вот! И не оплошал, звания комиссарского перед красноармейцами не уронил!

— Сколько говорить — не комиссар я. Другая у меня должность.

— Э-э, дело не в названии, а в сути, — назидательно сказал глава уездной ЧК.

Мне было не до споров, и я просто уронил голову обратно на подушку, чтобы перевести дух.

— Ну, выздоравливай! — бросил, оборачиваясь в дверях, Галькевич.

Вот так я и сделался владельцем мозеровских часов и книги с французскими стихами, — той самой, что подарил Лиде.

Поток воспоминаний, впрочем, не помешал мне дотопать вместе со всей нашей учебной командой до казармы — даже не вываливаясь из строя и не сбиваясь с ноги. Мы дружно месили уже растоптанный множеством ног в грязь мартовский снег, пока лежавший не растаявшим сероватой рыхлой массой по окрестным полям и лесам. Впереди маячил конец сборов и аттестация.

По ее итогам наши курсанты преобразились: большинство было аттестовано по седьмой должностной категории — на военкомов батальона, несколько человек — на военкома полка. Мне же, единственному, досталась десятая категория — военком бригады. То ли приняли во внимание мой дооктябрьский стаж, то ли должность в ВОХР, приравненную к военкому дивизии, то ли еще какие соображения — но теперь, в случае призыва на военную службу, я имел полные основания цеплять себе в петлицы по красному эмалевому ромбу с посеребренной окантовкой.