Андрей Колганов - Жернова истории

— Ну, и к чему эта лекция? — Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.

— К тому, — отвечаю, — что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы не называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его «государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу, и постольку переставшей быть капиталистической монополией». И где же вы видите у нас экономические отношения, — подчеркну, именно экономические, а не политические, — «обращающие» эту государственную монополию «на пользу всему народу»? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.

— Да вы рассуждаете прямо как децист или сапроновец какой! — воскликнул Лагутин. — Остается только, вслед за ними, объявить наш строй государственным капитализмом!

Лазарь Шацкин тем временем внимательно прислушивался к моим словам, не произнося ни слова — ни за, ни против.

— Государственный капитализм? — воскликнул я. — Нет, это было бы слишком простое объяснение. Наша бюрократия отнюдь не выступает как коллективный капиталист, выжимающий из рабочих прибавочную стоимость. Пока не выступает. Несмотря на уже прорезавшуюся тягу к привилегиям, пока бюрократия работает ради развития народного хозяйства как общего достояния, в том числе, в какой-то мере и в интересах рабочего класса. Но она делает это уже независимо от рабочего класса и без его участия и контроля. Поэтому объективным ходом вещей она уже через одно-два поколения будет поставлена в такое положение, что начнет тяготиться всяким союзом с рабочим классом, тяготиться теми ограничениями, которые не дают ей распорядиться общенародным достоянием только в своих собственных интересах. Минет еще пара поколений, и сначала в оболочке выхолощенных коммунистических догм, а потом уже и отбросив эту мешающую оболочку, она встанет на этот путь — на путь превращения общенародного достояния в свою частную собственность.

— Революционер не может в своей борьбе руководствоваться таким… таким… манифестом черного пессимизма, вот! — не выдержал, наконец, и воскликнул в сердцах Лазарь Шацкин.

— Революционер не может смотреть на действительность сквозь розовые очки и руководствоваться в своей борьбе регламентами казенного оптимизма! — парировал я. — Вы что, всерьез думаете, что изучаемые вами законы исторического материализма позволяют проповедовать светлое социалистическое будущее в одной стране?! В стране, находящейся в капиталистическом окружении, где основную массу населения составляют крестьяне, а фабрично-заводской пролетариат представляет собой хорошо если три миллиона полуграмотного и наполовину деклассированного населения?

— Но из того, что вы говорите, следует только тот вывод, к которому нас давно призывают меньшевики: революция — буржуазная, а с «социалистическим экспериментом» пора кончать! — зло процедил сквозь зубы Михаил Евграфович.

— Как легко у вас получается переход от оптимизма к капитулянтству, — осуждающе покачиваю головой. — Настоящий революционер обязан найти путь, ведущий к победе, в любых и всяческих условиях. И не впадать в черный пессимизм только оттого, что эта победа нам вовсе не гарантирована, и при своей жизни, мы, может быть, не дождемся торжества социализма.

— И где же лежит, по-вашему, этот путь? — с недоверием, но и с некоторой заинтересованностью в голосе спросил Лазарь Шацкин.

— Любая попытка поднять знамя борьбы против бюрократии тогда, когда в социально-экономическом строе общества бюрократия имеет самые прочные корни, будет, в конечном счете, обречена на провал. Поэтому, на мой взгляд, единственный путь борьбы состоит в том, чтобы исподволь, шажок за шажком, не вступая поначалу в открытый бой, отвоевывать у бюрократии экономические позиции, — неторопливо, размеренным тоном, разъясняю свою точку зрения. — Это значит — шаг за шагом вырабатывать, проверять на практике и затем закреплять самые малейшие подвижки в сторону реального участия рабочих как физического, так и умственного труда в управлении народным хозяйством. Если в экономике рабочему будет принадлежать пусть и не решающий голос, но хотя бы некоторые, достаточно прочные позиции, вот это будет означать, что завоеваны реальные, а не только идеологические, предпосылки ограничения всевластия бюрократии.

Тут я перевел дух, и, не давая возможности собеседникам вставить слово, почти без паузы с напором заключил:

— Еще раз повторю: на этом пути никто не гарантирует нам победы. Но это — единственный путь, создающий прочные основания для движения к социализму, а не к буржуазному перерождению разленившейся, разжиревшей и окончательно оторвавшейся от масс бюрократии.

Естественно, что на этом наш разговор отнюдь не закончился. Никто не желал оставлять за мной последнее слово. Михаил Евграфович нападал на меня с позиций правоверной партийной ортодоксии, а Лазарь Шацкин — со всем пылом юношеского революционного романтизма. Лида же Лагутина внимательно прислушивалась к нашему спору, но не проронила ни слова. Лишь в самом конце, когда мы уже прощались в прихожей, она сказала:

— Может быть, вы и правы. Но я предпочла бы пойти за Шацкиным, а не за вами.

— Я сам бы предпочел пойти за Шацкиным, — из моей груди вырвался тяжелый вздох. — К сожалению, я слишком стар, слишком опытен, и чувствую слишком большую ответственность за все то, что может случиться с СССР, чтобы ради приверженности красивым и даже вполне достойным принципам обречь дело коммунизма на поражение.