Лев Соколов - Спящий бык

"Ну надо же, какое приятное совпадение!"

— Но свобода неотъемлемое право человека! Никто не имеет право лишать человека свободы! — Загорячился я.

Вермунд рассматривал меня со спокойным интересом.

— Когда моему сыну Лейву было только две зимы, он захотел посмотреть что там так громко булькает в кипящем котле на очаге. Халла заметила это, и удержала его. Она ограничила его свободу пойти куда он хочет, и сделать, что он хочет. По твоему разумению – он не имела на это права?

— Имела. Но это другое. Лейв ведь был ребенок.

— Верно. Лейв был ребенок. И отец, мать, имеют право говорить ему, что делать, и чего не делать. Заодно они поручают ему дела по хозяйству, чтоб не бездельничал. О они учат его, чтоб он перестал быть ребенком, и вошел во взрослую жизнь. В установленный возраст любой становится взрослым человеком. Но ты должен бы знать, Димитар, что разным людям боги дали разную силу разума. И развиваются разные люди не одинаково. А некоторые не развиваются вовсе, несмотря на количество прожитых зим. Для таких людей, то что их признали взрослыми, — это ошибка.

— То есть ты имеешь в виду…

— Если воин оказался слаб в мече, и попросил у соперника пощады, чтобы не умереть на поле боя – он не взрослый, а ребенок. Взрослый бы ответил за свои слова, за свои дела – смертью. Попросивший пощады – не взрослый. Победитель берет его к себе в семью рабом.

— Подожди… Но мы же не дрались. Я попал к тебе обессиленный. Неужели ты считаешь, что это честно?

— Мы не дрались, да. — Согласился Вермунд. — Пример с воином я привел тебе просто как самый простой. Но помнишь, что ты сказал мне, когда очнулся? Помнишь, ты сказал, что не знаешь как сюда попал?

— Да.

— Что не знаешь где твой дом, твоя семья.

— Да, но…

— А разве не это говорят все маленькие заблудившиеся дети?

Под его испытующим взглядом я вдруг непроизвольно вспомнил далекий день в супермаректе, где я по Настькиному списку набрал и катил полную тележку продуктов, Жаркий летний день, когда увидел у одного из прилавком маленького тихо и безутешно хныкающего малыша.

"Что ты плачешь, маленький?"

"Я потеря-а-лся".

"А где твоя мама?"

"Не зна-аю. Она сказала стоять, и ждать, а я…"

"А… а где твой дом".

"Не зна-а-аю", — Давился слезами безутешный малыш в моей памяти…

А здесь, в настоящем я почувствовал, как в невыносимо жаркой волне плавиться мои уши. Малыша я тогда сдал в администрации супермаркета, и маму вызвали по громкой связи. Но у Вермунда здесь не было супермаркета, и милиции не было.

Поэтому он по доброте душевной определил великовозрастного малыша в рабы.

Я попытался найти брешь в его логике.

— Подожди… Ты сказал про воина, который просит пощаду. Ну ладно, я… заблудился… Но ведь у вас не только сдавшиеся воины и заблудившиеся путники попадают в рабы?

— Когда воины идут в поход, и захватывают чужое селение, они берут рабов. — Вермунд говорил размеренно. — Чужой попросивший пощады становится рабом, — я говорил. Его вина в том, что он не владел железом как подобает взрослому. Его жена становится рабыней потому что вышла замуж за человека, который не может её защитить – то есть она выбрала муже без мудрости. Их сын становится рабом – но ребенок и так раб. А у таких родителей, как его глупый отец и глупая мать, и он никогда не стал бы взрослым. Если орлу взлететь выше – люди любого селения, которые не смогли выставить для своей защиты сильную дружину с толковым вождем – это не взрослые люди… Так понятно?

— Но, неужели вы здесь думаете, что взрослый никогда не совершает ошибок?

— Разница между взрослым и ребенком, не в том, что взрослый не делает ошибок. А в том, что взрослый готов за них отвечать. Побежденный воин не просит пощады. И взрослая жена найдет способ последовать за ним. А ты, когда я сказал тебе что ты раб? — Разве сказал мне "Лучше убей меня, Вермунд?".

— У нас… у нас так не принято… — пробормотал я. — У нас, свобода считается неотъемлемой…

— Не потому ли ты не готов заплатить за свою свободу смертью? Но наверно – да – есть совсем другие края. Наверно не видя их нельзя судить где устроено лучше. Но ты попал сюда. Ты говоришь, что я лишил тебя свободы. Разве ты прикован цепью? Разве я посадил тебя в погреб, или за высокую ограду? Ты можешь пойти куда угодно, хоть сейчас. Но знаешь ли ты, куда идти?

— Не знаю… Но я хочу вернуться назад. Значит надо искать.

— Хорошо. Вот ты пойдешь. Тебе нужно будет где-то спать. Что-то есть. Ты пойдешь к людям, и попросишь. А они скажут, отплати нам за постой и еду, работой. А что ты им ответишь? Что ты… — Вермон замялся, и произнес будто ступая по нетвердой каменистой тропе – …что ты про-гр-ра-мистр? Тебе не дадут денег и еды за ремесло, смысл которого ты даже не можешь нам объяснить. Тебе надо будет сделать людям что-то полезное. Ребенок должен научиться работать. Например, пасти коров, и убирать в хлеву.

— Если бы ты ушел от меня только про-г-р-ра-мистром, и начал рассказывать, то что рассказывал мне. — Ты все равно бы попал в рабство, или умер – от голода или попавшись на воровстве.

Я долго молчал.

Долго.

— Вермунд, — спросил я тихо. — Когда твоя жена учила меня ткать, это ведь у вас считается позорным для мужчины занятием. Зачем?

— Мы не знали, сможешь ли ты ходить. Если бы ты остался калекой, то мог бы не быть обузой, и не чувствовать себя полным нахлебником. От калеки не требуют того, что целого.

Мне стало очень стыдно. Но со своим стыдом я мог разобраться потом, а сейчас были вопросы, которые еще надо было задать.

— Бывает ли так, что рабов у вас отпускают на свободу.

— Бывает. Если оказалось, что раб человек достойный и попал в рабство по ошибке. Или если ребенок стал взрослым. Это конечно зависит и от честности хозяина…

— И что же ты думаешь делать со мной, Вермунд?

Вермунд улыбнулся.

— Наберись сил. Научись пасти коров. Если сможешь – то на следующем тинге, я скажу всем, что ты достойный свободный человек, который может идти куда хочет. А если нет – то нет.

— Мне надо крепко подумать, Вермунд. Мне надо немножко побыть одному.

— Нам с Оспаком нужно обойти границы пастбища, — сказал Вермунд. — Это не быстро.

— Спасибо. Я подожду вас здесь.

Я сидел тогда на тележке у летней хижины, обхватив голову руками. Мне было так стыдно за себя. Стыд накатывал волнами и душил эмоциями, но я смог понять две главных причины, что его вызвали. Первое, я вспомнил как ненавидел и злобился на приютивших меня людей. Я не замечал хорошее, где оно было, и трактовал все в самую худшую сторону. Второе – я хоть и не культуролог, но все же достаточно разумный челоек, — так облажался свалив мировоззрение своего мира на этот. Когда Вермунд сказал мне что я раб. Я сразу напялил на это привычные мне понятия. "Цивилизоавнное" греко-римское понятие рабства, — о котором я читал Настиных книгах – где раб был одушевленным инструментом принадлежавшим хозяину. Здесь же, в неведомом мне месте, процветала видимо гораздо более древняя форма рабства, где раб был не инструмент, а просто человек усеченный в правах, его даже сравнивали с ребенком. Я вспомнил, как свободные работники Вермунда таскали и обихаживали меня. Вспомнил, как я сидел с ними за единым столом. Мне было стыдно. Единственное, что не давало впасть в штопор самобичевания это то, что свою ненависть и злобу я как змея яд копил в себе, и не успел выпустить ни по какому поводу. Истинно счастье, что людям не дано слышать мысли других!