Глория Му - Детская книга для девочек (с иллюстрациями)

Григорий Вильгельмович родился в том самом флигеле, где сейчас располагалась его лаборатория, — его отец был доверенным приказчиком и близким другом Петра Водкина. Розенкранц-старший отдал единственного сына в коммерческую школу, надеясь, что мальчик продолжит семейное дело. Учился Григорий Вильгельмович (то есть тогда еще просто Гриша) прекрасно, особенно успевал по физике и математике и никакой чайной торговлей, конечно, заниматься не стал. Он мечтал об университете, но туда принимали только после гимназии, и Григорий Вильгельмович, поссорившись с отцом, поступил в Императорское Московское техническое училище. Деятельность инженера увлекала его, однако казалась недостаточной, и он уехал учиться за границу — сначала в Германию, где физическая химия стала его основным предметом, затем, получив ученую степень, в Швейцарию.

Учеба в техническом училище не была напрасной — Розенкранц приобрел навык в проектировании сложных приборов, оказавшийся весьма полезным при конструировании экспериментальных установок. Химик-экспериментатор с инженерными склонностями получил престижную стипендию для научно-исследовательской деятельности в лаборатории Резерфорда в Манчестерском университете — там-то Григорий Вильгельмович и приобщился к науке, где кончалась традиционная химия и начиналась нетрадиционная физика.

По словам Феи, Розенкранц отличался несносным характером, из-за чего и работал один. От него разбегались ассистенты и прислуга, и даже со своим товарищем по университету (каким-то венгром со странной фамилией, больше напоминавшей название японского автомобиля) Розенкранц умудрился разругаться, а ведь поначалу они вместе трудились над заданием Резерфорда — тем самым, безнадежным. Рассорившись со своим другом, он и вернулся домой, в Москву.

Геля считала Григория Вильгельмовича ужасно славным, пусть и немножко рассеянным. Ну ладно. Может быть, наоборот — ужасно рассеянным и немножко славным.

Хотя рассеянность его была странного свойства.

Увлекшись какой-либо идеей, он мог ни разу за день не поесть и даже забыть лечь спать, отчего часто путал дни недели и время суток, но при этом записи в своем лабораторном журнале делал с неизменной педантичностью. Как ему это удавалось — бог весть.

Неописуемый хаос, который Геля наблюдала в первый свой визит, был, скорее, следствием усталости и отчаяния, обычно же в маленьком флигеле царил идеальный и даже несколько нездоровый порядок. И стоило сдвинуть хоть на сантиметр аккуратно разложенные на столе карандаши (три — слева, два — справа) или переставить любимую голубую чашку Розенкранца — как Григорий Вильгельмович заходился в приступе крикливого бешенства.

Не зря Люсинда упоминала его скверный нрав — Розенкранц был вспыльчив, спору нет, и, что хуже, внезапно вспыльчив. Но Геля быстро вычислила причины его вспышек — их было немного, всего три. Григорий Вильгельмович гневался, если кто-то:

1) трогал его вещи;

2) отвлекал от работы;

3) научные споры неизменно лишали его душевного равновесия.

Казалось бы, последняя причина не стоит упоминания — ведь Розенкранцу, который целыми днями сидел один как сыч, спорить было не с кем (ну не с Гелей же, честное слово), но, как выяснилось, в реальном собеседнике он и не нуждался. В очередной раз продвинувшись в своих экспериментах, Розенкранц начинал метаться по лаборатории, бормоча формулы, потрясая кулаками и выкрикивая невнятные угрозы в адрес того самого венгра. В этом случае химик-инженер более всего походил на дикого индейца, исполняющего ритуальный танец, но Геля ничуть его не боялась, а находила забавным. Даже слегка запрезирала ту нервную прислугу и тех ассистентов, которые не смогли выучить элементарную инструкцию по правильному обращению с Розенкранцем, состоящую всего-то из трех жалких пунктов.

А вот она легко ладила с диковатым химиком — пока Розенкранц звенел своими склянками, тихо сидела в углу и зубрила уроки. Терпеливо выслушивала очаровательную околесицу, которую он временами нес, — по большей части о иохамстальской руде, хлориде свинца и Эрнесте Резерфорде. Временами Григорий Вильгельмович спохватывался и делал попытку развлечь гостью светской беседой — но в результате все сводилось к руде, свинцу и Резерфорду.

Хотя Розенкранц много путешествовал, он не видел ничего, кроме стен лабораторий. И вышло так, что именно Геля рассказывала ему о стриженых лужайках и унылых торфяных болотах Англии, озерах Швейцарии и древних замках Германии — то есть о местах, где она только мечтала побывать.

Коротко говоря, Геля вполне справилась со вторым заданием Люсинды Грэй — найти Розенкранца и подружиться с ним.

А в тот день она выбралась к химику довольно поздно — нежные весенние сумерки уже окутали город, и в прохладном вечернем воздухе стал заметнее легкий запах цветущей сирени.

Григорий Вильгельмович был в приподнятом расположении духа. Расхаживая по лаборатории, он жизнерадостно и на редкость фальшиво напевал:

К счастью, завидев Гелю, он прекратил свое гадкое (пусть и трогательное) блеяние и воскликнул:

— Вот и вы, моя милая! Уж не чаял вас сегодня увидеть! Я собираюсь пообедать в трактире неподалеку, не составите ли мне компанию?

— Да что вы, Григорий Вильгельмович, гимназисткам нельзя ходить в трактиры.

— Вот как? Очень жаль… — упавшим голосом произнес Розенкранц. — Тогда я, знаете ли, могу отложить свой обед, и мы побеседуем.

— Давайте я вас провожу, мы прогуляемся и побеседуем, — предложила Геля.

— Чудесная мысль! — Розенкранц подхватил пиджак, висящий на спинке стула, и затопал вниз по лестнице, бормоча: — Пиджак — отлично… Шляпа… Зонтик… Где же зонтик?

— Зонтик вы еще третьего дня потеряли, — подсказала девочка.

— Да-да, благодарю вас… — Розенкранц нахлобучил широкополую шляпу-борсалино и придержал дверь, пропуская Гелю вперед. — Моя проклятая рассеянность… Что же я еще… Ах, вот что! — С этими словами он бросился обратно в дом.

— Какой все-таки смешной. — Геля улыбнулась и вздохнула.

Сумерки сгустились, лиловые, как сирень, и запах сирени в сумерках стал полнее и глубже. С крыльца флигеля открывался чудесный вид на реку и на город. Здорово было бы уметь летать, как во сне, — подумала Геля. — Тихо скользить над сонной Москвой, и дальше, над серебряным бором, над темными соснами, над речной гладью, посеребренной луной…