Глория Му - Детская книга для девочек (с иллюстрациями)

— А чего Гелька опять ревела? — Братец, видимо, устал врать и решил переменить тему. — Пятерку с минусом получила? Или инет отрубили на два часа? Плакса несчастная!

— Эраст! Ты же джентльмен, разве можно так говорить о сестре? — с упреком сказал папа.

— Не-а, пап. Это ты у нас джентльмен, — печально вздохнул Эраська, — а я — нормальный человек…

Мама отвесила Эраське подзатыльник, а Геля подошла и погладила папу по руке. Вот не везет сегодня папке, не его день.

— Мам, но она же плакса и есть! — не сдавался Эраська. — Она же ревет чаще, чем чихает!

— Сейчас ты у меня заревешь! — пригрозила мама, но было видно, что она не очень-то злится. — Ладно, мойте руки, буду вас всех кормить.

Геля показала Эраське язык. Эраська скорчил рожу, оскалился так, что сверкнули его дурацкие брекеты. Подумаешь, лев кривозубый, ха.

Руки мыть так никто и не пошел. Папа потащил Эраську в гостиную — расспрашивать об этом двенадцатиюродном, но вдруг остановился на пороге комнаты и воскликнул:

— Моя лампа! Кто разбил мою любимую лампу?

Геля сунулась ему под руку, чтобы злорадно сообщить, что это не она, когда вдруг зазвонил мамин телефон. Телефон у мамы был большущий, с новомодными прибамбасами, он звонил и полз по роялю среди всякой ерунды из маминой сумочки, подпрыгивая на ухабах, как внедорожник.

— Алтыша, это твой! — крикнул папа.

Мама прибежала из кухни, на ходу вытирая руки, взяла телефон двумя пальцами и сказала:

— Я.

Потом мама надолго замолчала, и по тому, как Эраська втянул голову в плечи и прижал еще не остывшие от вранья уши, Геля поняла — ее братец натворил что-то ужасное и ждет расправы.

— Я разберусь. Завтра буду, — сказала мама, дала отбой и медленно повернулась к папе. На Эраську она даже не посмотрела, и Геля здорово испугалась — ну, придурок, нет слов, но все же брат. Да что с ним такое произошло за этот день — лампу разгрохал, влип во что-то, а ведь обычно Эраська тише мыши!

— Ластика исключают из школы, — сказала мама, словно не веря самой себе. — За пьянство и непристойное поведение. — А потом вдруг жалобно посмотрела на папу и добавила: — Ника, дети сошли с ума. Что нам делать?

Папа все-таки был лопух. Вместо того чтобы обнять маму и уверить ее, что все будет хорошо, он иронично сказал:

— Сразу оба? Сомневаюсь.

— Они же двойняшки, — тем же несчастным голосом сказала мама и посмотрела на папу, как котик из «Шрека».

Но до папы так и не дошло. Может быть, из-за роста. Может, из-за безупречного английского воспитания. Он не стал утешать маму, а повернулся к Эраське и сурово спросил:

— Эраст! Что ты натворил?

Папина суровость — цирк без тигров. Брови хмурит, а губы прыгают. Совсем не умеет сердиться, вздохнула про себя Геля, подошла к маме, обняла и усадила на тот самый диванчик, на котором только что рыдала сама.

— Вы все равно не поверите, — вяло сказал Эраська.

Он так и стоял на пороге, как актер на сцене. Справа — папа среди осколков любимой антикварной лампы (галерка), слева — Геля с мамой на диванчике (партер). Эраська обвел публику безнадежным взглядом, но, поскольку никто так и не сказал ни слова, вынужден был заговорить сам.

Рассказал о какой-то собаке, о бомже, который попросил его купить чекушку, о суперпризе в уличной лотерее — в общем, по сравнению с этим враньем предыдущее, о голландском родственнике, выглядело просто безупречной правдой.

Папа даже покраснел (ему всегда было стыдно смотреть, как кто-то выставляет себя дураком) и сказал:

— Не ожидал от тебя такой бессовестной, а главное, нелепой лжи!

Зато мама вдруг пришла в себя и сказала абсолютно нормальным, энергичным голосом:

— А знаешь, Ника, ведь он говорит правду!

Эраська слегка ожил и посмотрел на маму с надеждой. Папа же посмотрел на маму снисходительно. Ох, бедный папа!

— И не надо на меня смотреть, как беременный жираф на мясника! — рявкнула мама. — Я все-таки журналист, всякого повидала. Именно такой бред и происходит на самом деле, а вот врут обычно по шаблону.

Мама поманила к себе Эраську, и тот нехотя подошел, сел рядом. Ну да, типа, он уже взрослый и не нуждается во всяких телячьих нежностях. Мама, конечно, не стала обращать внимания на эту ерунду, обняла Эраську, еще минутку подумала и решительно заявила:

— Не тряситесь, цыплятки. Все разрулим. Значит, так. Ника, ты завтра отвезешь Гелю в лицей и скажешь, что у нее болел живот, ты оставил ее дома, а мне позвонить забыл…

— Я не стану лгать! — возмутился папа. — Она прогуляла, неважно, по каким причинам, и должна за это ответить!

— Гелька прогуляла школу?! — Эраська ошалело уставился на сестру.

— Подумаешь! А сам? Трудный подросток, блин! — прошипела она в ответ.

— Дети, заткнитесь, — устало сказала мама. Потом с сочувствием посмотрела на папу: — Ладно, Ника, забей. Я лучше сама. Сперва отвезу Гелю, потом поеду, вставлю пистон этим недоумкам из Ластиковой школы.

— Директор у нас ничего, — боязливо сказал Эраська, — его жалко… Вот завуч — крыса…

— Оба получат. — Мама была непреклонна. — Не разобравшись, выставили ребенка из школы, ты целый день шатался неизвестно где, а мне позвонили только сейчас! Да с тобой что угодно могло произойти за это время! Уроды! Нет, я еще и школьного психолога порву до кучи! Есть у вас школьный психолог?

— Есть, — сдал беднягу Эраська.

— Ну, теперь сам лечиться будет, — пообещала мама. — И все, дело закрыто. Быстро мыть руки и обедать, а то я вас всех пущу на фарш для перцев. Задолбали со своим ранним пубертатом и… — Тут мама посмотрела на папу, смягчилась: — Ника, не бери в голову. Ну, не умеешь ты врать, так должен быть в семье хоть один порядочный человек. Как вишенка на торте, да?

После обеда Геля быстренько убралась к себе, переоделась в свой любимый домашний костюмчик (его бабушка подарила, бархатный, мягкий-премягкий, а к капюшону курточки пришиты длинные заячьи уши; папа называл его чудовищной пошляндией, только много ли он понимает в хороших вещах?), натянула капюшон и свернулась на кровати калачиком.

Собиралась поплакать, но ненадолго отвлеклась на прелести современной одежды — до чего же удобно, мммм! Вот о чем она ни минуточки не скучала, так это об унылых платьях и кошмарном белье начала двадцатого века.

Мама вошла тихо, как кошка, не постучалась, не скрипнула дверью. Присела на кровать рядом с Гелей:

— Плачет мой зайчик?

— Я не зайчик. Я ослица. — Дочь сердито вытерла слезы, кстати, свесившимся с капюшона тряпичным ухом. — А ты разве не спешишь на работу?