Сергей Бузинин - Последняя песнь Акелы. Книга вторая

— Дык я вообще рта не раскрывал! — возмущенно вскинулся Недополз. — Как я тя перебью-то?

— Да не об тебе речь, об Левке, — отмахнулся рассказчик. — Хотя да, какой же Лева малец? Мужик! — и вновь вернулся к повествованию.

— А командиром у наших господин Арсеньев был, не то что другим-прочим чета — цельный адмирал! Тока он, как про то, что нагличане буров забижают, услыхал, враз про моря-окияны позабыл, за волю-вольную драться пошел. И дружину себе подобрал такую, что там каждый, кто не Святогор, тот Илья Муромец…

Арсенин, услыхав вольную трактовку своей истории, невольно хмыкнул и, решая, кого бы в будущем окрестить легендарным богатырем, остановил свой взгляд на Троцком. Заметив, что Корено и Туташхиа тоже уставились на приятеля, он не удержался и коротко хохотнул в полный голос.

Тем временем Кирюха разошелся во всю мощь своей недюжинной фантазии. Богатыри из адмиральской дружины лупили из пулеметов с двух рук и, закидывая супостатов связками динамита, отправляли врагов на тот свет ротами и батальонами.

— Вах, дорогой! — возмущенно вскинулся Дато, не обращая внимания на Корено, шепотом умоляющего его помолчать. — Не так все было, да! Совсем не так! — Абрек вдруг начал что-то быстро говорить на родном наречии, потом осекся и чуть смущенно посмотрел на друга.

— Я красиво говорить не умею, пусть Лев расскажет.

Лев понимающе кивнул в ответ, но изложить свою версию не успел. Кирюха тараторил, что сам он, знамо дело, в той эпохальной битве не участвовал, но все в точности знает от приятеля из соседней роты. А тому рассказал свояк из Йоханнесбурга. И все слова его — самая что ни на есть правдивая правда, потому как тот свояк чуть ли не от самого адмирала все слышал!

Дождавшись, пока легионер закончит возмущаться и размахивать руками, Лев, обеспечивая хотя бы минутную паузу, сунул тому в руки фляжку.

— Ну-у-у, вообще-то Датико прав, — смущенно откашлялся Троцкий, густо краснея от направленных на него внимательных взглядов ветеранов. — Про ту драчку, что Кирилл… не знаю, как по батюшке, рассказывал, я знаю. Она в начале зимы случилась, когда мы в коммандо Даниэля Терона служили. Нам тогда господин Ко… — заметив напряженный взгляд Арсенина, Лев осекся на полуслове, — один знающий человек сообщил, что в Гарбсдейле уланский эскадрон на постой встал. Если кто не знает, народа в том эскадроне чуть меньше сотни сабель, а уж никак не тысяча. У Даниэля тогда под рукой своих сорок стрелков ходили, ну и мы, грешные. Всеслав Романович, Дато (а он один десятка стоит!), Барт, Коля вон Корено и я.

Видя, что его никто не перебивает и его словам сосредоточенно внимают, Лев облегченно перевел дух и дальше рассказывал уже спокойно.

— К Гарбсдейлу мы тогда ранехонько подъехали, только-только рассветать стало. А там все спят. Даже часовой, и тот, на винтовку опершись, носом клевал. Пока Дато часового снимал, я к коновязи скользнул, чтоб лошадям бабки распутать. А как все коммандо подошло, тут и началась потеха. Палатки мы и впрямь шашками динамитными закидали. Тех, кто выбегал, мы в плен брали, а кто сдаваться не хотел, правда, маловато таких набралось, так те сами свою смерть выбрали.

— А кулемет?! — завопил вдруг Кирюха, перебивая рассказчика. — Я доподлинно знаю, что там кулемет был!

— Имелся пулемет, — покладисто кивнул Троцкий. — Только не у нас, у англичан. Гарбсдейл — это ж просто большая ферма. Дом хозяйский двухэтажный, каменный, вокруг стена из булыжников, футов восемь высотой. Вдоль той ограды англичане палатки разбили. Вот в них почти весь эскадрон и разместился. А офицеры, их с денщиками человек семь набралось, в доме обосновались. Правда, мы про то еще не знали. Как заваруха началась, из того дома по нам пулемет и ударил. Ван Заггена и Хольсдорфа первой очередью насмерть свалило, еще троих оцарапало. Да только недолго музыка играла. Дато и Всеслав Романович с коней на изгородь забрались, а Коля им с земли зажженные шашки подкидывал. Вот господин капитан с горцем на пару тот пулемет динамитом и забросал. В общем, там дел-то, дай бог, чтоб на полчаса вышло, а никак не с утра до ночи. Человек сорок мы до смерти побили, остальных в плен увели, а вы тыщи, тыщи…

— Ты, Левка, конечно, не брешешь, — рассудительно кивнул фельдфебель, подкладывая кашу в тарелку Троцкому. — Не тот ты человек, чтоб брехать. Да только сдается мне, что про разные дела разных людей мы баем. Так что ты, друг мой ситный, свои подвиги с адмиральскими геройствами не равняй. А что под тем Гарбузом адмирал лично нагличан с кулемета сек, про то людям доподлинно известно. А народ, Лева, он врать не будет…

Лев, ошарашенный подобной сентенцией, начал возмущенно пыхтеть что-то про негативное воздействие какого-то француза со странной фамилией Пиар на общественное сознание, интерпретации имиджа и культовой мифологии. Однако вместо ожидаемого понимания он нарвался на удивленно-обиженное: «коль душу облегчить хошь, так и пусти по матери, а не лайся по-басурмански!», и обескураженно умолк. А мгновением позже Арсенин, не переставая посмеиваться, тихонько прошептал удрученному Льву, что коль попал в эпические герои — молчи, а не можешь молчать — пой! Кысмет — судьба такой, однако! Понимая, что капитан прав, а страсти и без него разгораются нешуточные, Троцкий запел.

Первые строки почти никто не услышал, но чем дальше он пел, тем быстрее смолкали споры, и продолжение песни звучало уже в полной тишине.

Откуда-то из темноты, в окружении штабных, к костру подошел полковник Максимов. Успокоив немногих, встрепенувшихся при его появлении, скупыми жестами, командир легиона застыл, вслушиваясь в простые, но бередящие душу слова.

Уже отзвучали последние строки, отпустив на волю последний аккорд, умолкли струны, а люди вокруг костра, думая каждый о своем, молчали. Внезапно тишину разорвали аплодисменты, пусть и одинокие, но четкие и громкие. Лев, удивленный столь неожиданной в этих местах реакцией, приподнял голову и удивился еще больше. Полковник Максимов, суровый командир Иностранного легиона, смотрел прямо в глаза певцу и бил в ладоши. Чуть позже к командиру присоединились офицеры, а еще через мгновение сильные солдатские руки подбросили его вверх. Раз, другой, третий.

С соседних бивуаков набежали привлеченные непонятным шумом буры, и Арсенин начал уже переживать за целостность друга, когда по жесту Максимова все стихло, так же как и началось.