Тамара Вепрецкая - Сантрелья

— Аструм Санктум, — коротко ответил он.

Это название откликнулось в моей душе и болью и надеждой. И я спросила:

— Ты говоришь по-испански? По-кастильски? — уточнила я.

Услышав слово «кастильский», мой собеседник радостно кивнул и гордо произнес:

— Кастилия! Леон!

Дальше он что-то проговорил, и в его странном языке я, сильно напрягаясь, начала улавливать смысл:

— Я не хозяин Аструм Санктум. Я — гость. А ты — путешественница?

И он показал на мою одежду.

— Да. Но я не туристка, я путешествую, потому что я потеряла брата. Я его ищу. Он пропал здесь, в Аструм Санктум.

Говорить было трудно, но понимать его требовало еще более колоссального напряжения. Что за диалект такой: дикая смесь испанского, итальянского и, пожалуй, латыни. Может, каталонский?

— Брат? — переспросил Абдеррахман. — Он как ты?

Я удивленно подняла брови. Что за вопрос?

— Он как ты? — повторил «дикарь». — Такой, как ты?

И он снова показал на мою одежду. Ну, конечно, его карнавальный нарядец какого-то средневекового не то турка, не то араба ему казался нормальным, а моя спортивная современная одежонка вызывала, по всей вероятности, его недоумение. Он совсем тут одичал на своем «проклятом холме», изолированный от внешнего мира. После подобных размышлений я вежливо ответила, что, видимо, брат мой, как я.

— Имя брата? — поинтересовался он.

Я занервничала, но ответила.

— Николас, — утвердительно повторил он, будто имя это имело для него какой-то смысл.

Он посмотрел на окно и пробормотал что-то вроде «позже». Он неожиданно встал, извинился, вышел на середину комнаты, сел на пол лицом к камину и начал молиться на совершенно уже неведомом мне языке. Иногда я улавливала имя Аллаха и поняла, что мой «тюремщик» исповедовал ислам.

Молился он около получаса. И я все это время с любопытством наблюдала за его действиями и бессовестно разглядывала его. Правда, профиль его лишь угадывался из-за его странного головного убора, который то и дело скрывал от меня его лицо, когда он склонялся в молитве. Но я успела заметить его точеный нос и на удивление довольно светлую растительность на лице.

Начинало смеркаться. В комнату заползали таинственные тени. В сумерках я с особой остротой ощутила безысходность своего положения. Я должна была выбраться из этого логова, как бы ласково со мной ни обращались. Необходимо найти потайную дверь в подземелье и выбраться на улицу. Наверняка, наша поисковая экспедиция уже приостановила свою деятельность до утра, ведь поиски в темноте не имели смысла. Скорее всего, все вернулись в Сантрелью, а может быть, и Коля уже с ними. Теперь они потеряли меня. Но если я смогу выбраться, я не побоюсь даже в темноте добраться до Сантрельи.

«Дикарь», наконец, закончил свое общение с Аллахом и смущенно подошел ко мне. Я ожидала, что он догадается зажечь какое-нибудь освещение. Но он легко передвигался по полутемной комнате и, похоже, даже не собирался сделать ее светлее. Он снова предложил мне фрукты. Я отказалась. Он о чем-то размышлял и нерешительно оглядывался. Наконец, лицо его просветлело, словно он разрешил мучившую его проблему, и он направился к резным створкам, скрывавшим кладовую, поколдовал там с минуту-другую и вернулся с высоким изящным подсвечником, в котором утонула стройная свеча, играя трепещущим пламенем.

«Наконец-то», — недобро подумала я.

Абдеррахман подошел ко второй нише и поманил меня пальцем. На изразцовую «табуретку» он водрузил подсвечник на высокой, украшенной чеканкой, ножке. Я вполне охотно повиновалась: книги всегда имели надо мной особую власть. Он бережно достал из шкафа толстенную книгу и, показав мне ее название, о чем-то спросил. Я не поняла вопроса, недоуменно посмотрела на него, а затем прочитала вслух латинское название:

— «Commentarii de bello Gallico». Julius Caesar.

Абдеррахман довольно закивал: очевидно, его интересовало, умею ли я читать. А мне вдруг пришла на ум латинская фраза, и я с детским самодовольством изрекла:

— Historia est magistra vitae.

Мой собеседник издал удивленное восклицание и тут же заговорил по латыни, вероятно, полагая, что нашел, наконец, язык для нашего общения. Я покраснела, благо освещение позволяло скрыть мой позор. Я попыталась объяснить, что латынь моя ограничивается набором крылатых выражений, и то порядком подзабытых. И неожиданно я придумала невеселый, при сложившихся обстоятельствах, каламбур. Но он меня почему-то очень позабавил, и я задорно выпалила:

— Per aspera ad Astrum Sanctum.

Абдеррахман засмеялся, и я оценила его чувство юмора. Он вернул великого римлянина на полку, достал следующую книгу и протянул ее мне. Я держала в руках том Аристотеля на греческом языке.

— Аристотель? — удивилась я.

«Тюремщик» мой снова обрадовался и начал говорить мне что-то на греческом. Я расхохоталась.

— Нет, дорогой мой гостеприимный дикарь, — с горькой усмешкой по-испански сказала я, — я не говорю на древних языках.

Он пожал плечами, слегка помрачнел, и мне стало ясно, что смысл сказанного мною он понял. Уже без всякой надежды он предложил мне арабский. Я, смеясь, опять отрицательно замотала головой:

— Я знаю только испанский и английский.

Он хотел уже закрыть створки, но я остановила его, указав сначала на свечу, затем на книжные полки. Он взял подсвечник и осветил свою библиотеку. Все книги выглядели новыми, но были старинными, даже древними, написанными от руки и не на бумаге, а, по-видимому, на пергаменте. Множество книг на арабском, сменялось греческими, затем латинскими авторами, и насколько я смогла разобраться, тематика выдавала разносторонние интересы владельца библиотеки или же ее собирателя: математика, география, философия, медицина и многое, что я не сумела прочесть по-арабски. Я, как могла, выразила свое восхищение собранием книг. И он, польщенный, благодарно поклонился.

Затем он вновь усадил меня на диван и начал что-то мне старательно объяснять. Из всего его монолога, по всей вероятности, весьма убедительного и аргументированного, но совершенно не оцененного мной, я разобрала лишь отдельные слова:

— «Хозяин замка», «люди», «вид», «спектакль» или «представление» и, наконец, странное слово «серва».

— Серва? — переспросила я.

Он, видимо, подумал, что только это слово вызвало у меня недопонимание. Я же по непонятной причине осталась озадачена им.

— Моя серва, ты — моя серва, — эту мысль он втолковывал мне жестами, указывая сначала на меня, потом на себя и произнося это нехорошее слово.

Мне казалось, что оно означает «рабыня». Итак, маска сорвана, все точки над «i» расставлены: я — его рабыня. Интеллектуально-ознакомительное общение завершено, очевидно, я гожусь лишь для рабского труда. И это в конце двадцатого века! Даже попытку сосредоточиться и внимать его словам я оставила от возмущения. Я буду безголосая и безмозглая рабыня, не понимающая своего господина.