Тамара Вепрецкая - Сантрелья

— Эта девчушка по уши влюблена в нашего доктора, — шепнул мне Коля.

Мы были пока одни. Падре Ансельмо спал.

— Боюсь, что так, — согласилась я.

— Боишься? — удивился брат. — Ты разве ревнуешь? Родная моя, ты что тоже…?

Он не договорил, не отважился.

— Коля, милый, мне чужда ревность, ты же знаешь, — заверила его я. — В чувствах же своих я еще не разобралась. Но вот с предчувствиями, как я успела убедиться, я вполне знакома. И сейчас я предчувствую недоброе. Хотя куда уже хуже?

— Тебе просто нужен отдых, — пытался успокоить меня брат. — Ты устала. Мне-то Абдеррахман устроил здесь почти санаторий по реабилитации после двух с лишним недель заточения в суровом каземате. А вы с ним работаете на износ. Ты уже падаешь в обморок, а от него осталась одна тень.

Через некоторое время вернулся Святогор. Оставив Сулеймана присматривать за больными, он увел меня в свои покои и заставил лечь в постель. Я сопротивлялась:

— Святогор, ты устал гораздо больше меня. Отдых необходим, прежде всего, тебе.

— Я выносливее тебя. Я бывал и не в таких переделках, я не спал и не по пять суток…

— Я ничего не знаю о твоей жизни, — удрученно вздохнула я.

— Я обязательно расскажу тебе, — заверил он меня. — А сейчас спи.

— А ты? — не унималась я. — Посмотри на себя. Глаза утонули в темных кругах, нос заострился, брови сдвинулись, а лоб сморщился, будто тебе доставляет огромных усилий держать глаза открытыми…

И я не удержалась: ласково провела рукой по его бровям, глазам, очертила контур носа и скользнула пальцами по губам, погладила усы и бороду. Я подумала, что я совсем утонула в приглушенной зелени его глаз и заблудилась в густоте его ресниц. Он как-то неестественно застыл, будто выжидая чего-то или испытывая внутреннюю борьбу. Он, как в замедленной съемке, осторожно оторвал мою руку от своего лица и прижал ее к губам. Потом также медленно и осторожно он притянул меня к себе, покрыл мое лицо легкими, нежными поцелуями и, наконец, притронулся губами к губам. Он уже хотел отпрянуть, вероятно, опасаясь обидеть меня, но я удержала его, обвила его шею руками, и страстный поцелуй состоялся. И теперь я знала наверняка, что я совсем пропала.

— Как же я расстанусь с тобой, девочка моя? — прошептал он, крепко сжал меня в объятиях, заставил лечь, приказал мне спать и тихонько ушел.

Я провалилась в сон, словно в глубокий освежающий колодец. Сколько я проспала, не знаю, но разбудил меня странный звук, проникший в мой сон и совпавший с ним. Мне снилось, что я открываю тяжелую дверь со скрежетом, а за нею меня встречает Святогор. И я попадаю в его объятия. А одет он по-современному — в джинсы и рубашку, и этот наряд ему очень к лицу. Но что-то раздражает нас, мешает раствориться в радости видеть друг друга и быть вместе. И тут я замечаю, что дверь-то уже открыта, а звук все еще продолжается. И я очнулась.

В этот момент Святогор закрывал дверь подземелья. Он выглядел озабоченным, почти удрученным. Я позвала его. Он бросился ко мне:

— Ты уже проснулась? Как ты себя чувствуешь?

— Я-то хорошо, — смутилась я. — А ты? Тебя что-то тревожит?

— Да, многое, но больше всего меня беспокоит то, что должно меня радовать, — и он как-то робко улыбнулся.

— Что? Что это? — не поняла я.

— Видишь ли, я очень хочу спасти вас с Николасом. Я понимаю, что вам грозит здесь опасность, — сказал он. — И я каждый день ходил в подземный коридор наблюдать за поведением световой стрелки.

— Боже, когда же ты все успеваешь? — поразилась я.

— Это не требовало от меня никаких героических усилий, — отнекивался он. — Просто я приходил туда, ориентируясь по солнцу то за час до появления стрелки, то через час после нее.

Он грустно помотал головой, будто прогоняя наваждение, и продолжил:

— Вчера я пришел через два часа и увидел стрелку, острием своим указывавшую в сторону выхода, от моего жилища. Сегодня решил я удостовериться в ее действенности и захватил с собой кубок. Я поместил его на стрелку и, когда она погасла, кубок исчез.

Я ахнула. Я до сих пор не могла поверить в чудеса, не могла привыкнуть к ним.

— Это означает, — подытожил Святогор, — что врата времени открыты и на выход. И завтра я должен отправить вас обратно в ваше время, — он вздохнул. — Да-да, я должен.

Я замерла, ожидая, что он скажет дальше. Он посмотрел на меня грустно. Взгляды наши встретились, и мы так долго не отрывали друг от друга глаз, что, казалось, зелень его глаз перетекла в мои, окрасив их в серо-зеленый цвет, и изумруд его глаз чуть разбавился сероватым оттенком моих.

— Я должен отправить вас завтра домой, — повторил он и как-то беззащитно, по-детски улыбнулся. — Но я не хочу. Не хочу!

Я коснулась его руки и спросила:

— Мы спешим?

— Да-да, я думаю, нам пора, — растерянно произнес он.

— Жаль, — вздохнула я. — Я так хотела, чтобы ты рассказал мне дальше историю своей жизни. Ведь завтра мы расстанемся, и я никогда ее не узнаю.

— Пойдем, Елена, мы нужны пациентам. Как только выпадет свободная минутка, я обязательно расскажу тебе.

Падре Ансельмо чувствовал себя бодрее и обрадовался нашему появлению. Он о чем-то беседовал с Колей на латыни, а когда мы вошли, вдруг обратился к Святогору:

— Мой уважаемый лекарь, поведайте мне, как оказались вы в этом христианском замке.

Я удивилась тому, что просьба больного совпала с моей, и углядела в том добрый знак. Я начинала верить снам, совпадениям и чудесам. А Святогор усмехнулся, пощупал пульс у священника, одобрительно кивнул и промолвил:

— Что ж, видно, не уйти мне сегодня от рассказа.

Он заговорщически подмигнул мне, устроился рядом с постелью раненого и начал рассказывать. А я снова приведу здесь отрывок из его рукописи:

"Стал я жить в сказочном дворце Мадинат Аль-Сахра. А держали меня, дабы сделался я халифа "заморской ученой собачкою". И здесь во дворце продолжил я свое просвещение. Науки у арабов возводились в культ. Здесь ценились по-особому медицина и математика, астрономия и философия, и владение словесностью. Высочайшим искусством полагали арабы каллиграфию, величая ее "духа геометрией". Самой же достойной наукой почиталась теология, в этом мире место их людям разъяснявшая. Уважением великим пользовались те, кто для себя способен был почерком изысканным переписать "Коран", и украсить его рисунками-миниатюрами. И познания сии человеческие во дворце постигал и я, учителями именитыми направляемый. Сам халиф развращенным был человеком и избалованным. Он пытался лишь создать у подданных впечатление, что достойный сын он отца своего, покойного халифа Аль-Хакама Второго /*Аль-Хакам II — второй кордовский халиф, прославившийся своим миролюбием и богатейшей библиотекой, насчитывавшей 400 тыс. книг. Правил с 961 по 976 гг./, богатейшей и изумительнейшей библиотекой своей прославившегося.