Талгат Сабденов - Чужой среди чужих

Тридцать девятый этаж. Тридцать восьмой. Тридцать пятый. Тридцатый. Тут лестница обрывалась, и нужно было пройти на противоположный конец этажа, что бы добраться до другой. Большую часть тридцатого этажа занимал роскошный, изящно совмещенный с оранжереей переговорный зал, призванный внушить потенциальным инвесторам благоговение, а потенциальным конкурентам — чувство стыда и неполноценности. Обычно его освещали утопленные в потолок галогенные лампы, но сейчас здесь царил глухой мрак. Шоуичи запоздало проверил, дослан ли патрон, снят ли пистолет с предохранителя и мелкими шажками двинулся вглубь зала, старясь не дышать слишком громко.

Гр–р–р-р!

Старик трясущимися руками вскинул пистолет, стараясь разглядеть в темноте источник звука. То было глухое утробное рычание, которое не могло исходить из человеческого горла. Оно не внушало страх, оно и было этим страхом. Вязким, первобытным страхом, которой вырывал из бездны генетической памяти холод пещеры и блеск длинных клыков за кругом света от едва теплящегося костра. И тут из темноты медленно выдвинулось ОНО. Двуногое, мохнатое, высотой в полтора человеческих роста, с очень массивной фигурой и лапами, шкрябающими пол огромными когтями. В зубах чудище держало чью–то порядком изжеванную ногу, на которой еще виднелся дорогой итальянский ботинок. Его маленькие желтые глаза оценивающе рассматривали старика, и в них был голод.

БАХ!

Вспышка разорвала мрак, грохот выстрела проломил невидимую стену, возвращая времени привычный бег. Чудище испустило пронзительный визг, выронило свою отвратительную еду и отступило на шаг назад. Ободренный успехом, Шоуичи продолжал исступленно нажимать на курок, не заботясь о последствиях. Добить, докончить, уничтожить мерзость — а дальше будь что будет! Инстинкт охотника, задавленный десятилетиями воспитания и тысячелетиями цивилизации вырвался на волю, и теперь наверстывал упущенное.

И вдруг все прекратилось. Чудовище просто исчезло. Старик озадаченно осмотрелся, кашляя от набившегося в глотку порохового дыма. Он был уверен, что не промахнулся ни разу, что тварь, пожиравшая его людей, обязана была умереть. Нет, ничего не видно. Или?.. Смутное мельтешение на самом краю зрения, воздух слегка колышется, будто в жаркий день над раскаленным асфальтом. И в какой–то миг оно без всяких причин рассеивается, оставляя после себя высокую темную фигуру с громадными крыльями за спиной.

"НА КОЛЕНИ, РАБ!" — грохочет в голове приказ, которому невозможно сопротивляться.

Ноги старика подкашиваются, крепкие пальцы стискивают ему горло. Он не видит лица того, что пришло за ним, он видит лишь занесенный над ним нож с зазубринами на черном лезвии. И капли, что медленно бегут по нему. Капли лениво скатываются к кончику клинка и падают в раскрытый, жаждущий воздуха рот. После первой останавливается дыхание. После второй прекращает работу сердце. А третья…

Стены и пол пошли трещинами, из которых пробивался багровый свет, запахло дымом. Из ниоткуда появились шипастые цепи, опутавшие его руки и ноги, раздернувшие, как на разделочном столе. Боковым зрением он заметил, как из расширившихся трещин начали выбираться гротескные фигуры, словно явившиеся из кошмарного наркотического видения, похожие на людей, но с рогами и звериными мордами. И лишь в этот момент воля старика дает трещину и он исторгает вопль отчаяния… лишь первый из многих.

Токио‑2, торговый квартал

Книжный магазин на перекресте улиц Гиндза и Ентеме повидал за свою историю самые разные времена. И экономический бум 80‑х, и кризис середины 90‑х. Устоял он и в годы анархии 2000‑х, и теперь, в оправившемся от потрясений мире, гордо смотрел на улицы немного потрепанной вывеской, которая не портила облик заведения а лишь придавала ему некий шарм старины. В отличие от многочисленных собратьев, торговавших в основном мангой и сопутствующими товарами, здесь предпочтение отдавалось обычным книгам, причем значительную площадь занимал отдел непереведенной иностранной литературы. Найти там, если хорошенько поискать и не бояться бумажной пыли, можно было многое: от произведений европейских классиков в оригинале до американских эротических романов, которые не допустила до издания в переводе цензура.

Сколь обширен был ассортимент этого магазина, столь разнообразны были его покупатели. Кто–то приходил в надежде найти редкое издание (и иногда это даже удавалось), кто–то из любопытства, кто–то наведывался ежемесячно за новым пополнением коллекции, а кто–то заглядывал просто так, потому что захотелось. Покупатель, что сейчас с отсутствующим видом просматривал полки, относился как раз к последней категории. То был бедно одетый высокий молодой человек европейской внешности, с небольшим чемоданчиком в руке. Отросшая щетина, всклокоченные грязные волосы и осунувшееся истощенное лицо делали его похожим на бездомного, но никому в голову не приходило его выставить — его никто просто не замечали. Одна из книг, из тех, что выставлялись на языке оригинала, задержала его взгляд, и он снял ее с полки.

— Мик–хаил Лермонтов. Собрани–йе сочинений, — прочел он на обложке вслух так, будто с трудом выговаривал слова.

Он раскрыл книгу и пролистнул несколько страниц.

Его речь прервал тихий щелчок взведенного курка.

— Значит ты на самом деле русский? — спросил женский голос.

Человек аккуратно сложил книгу и взглянул прямо перед собой.

— Родина это там, где сердце. Поэтому у меня ее нет, — сказал он тихо. — Ты здесь, что бы убить меня?

— Если будет возможно — захватить живым.

— Всегда знал, что на самом деле ты лапочка.

— Что ты со мной сделал?

— Вот так с ходу к делу? А как на счет жарких объятий в силу внезапно нахлынувших чувств? — безэмоционально поинтересовался человек и осекся, почувствовав на сонной артерии тонкие но сильные пальцы.

— Что ты со мной сделал?!

— Айми, я понял, что ты такое с нашей первой встречи. Тогда, в аптеке. Сперва я хотел уничтожить тебя, как помеху, но знаешь… все это пусть и было игрой, но подкупало. Как наркотик — знаешь, что он убьет тебя, но все равно приятно. Все мои усилия с того момента были направлены на то, что бы сделать тебя нормальной девушкой, или хотя бы просто вернуть тебе свободу воли. Рад, что мне это удалось, пусть и частично, и рад что ты сумела притвориться собой прежней.