Дмитрий Полетаев - Форт Росс. Призраки Фортуны

– Да нет, Дим, ничего такого я не знаю… Знала – сразу бы тебе сказала… Просто я поняла однажды, что борьба, беспощадная и невидимая, идет, не затихая ни на минуту. Света и тьмы, добра и зла, просвещения и мракобесия… Так уж устроен мир.

– Противоречие есть корень всякого движения… – вдруг вспомнил Дмитрий.

– Можно и так сказать, – кивнула Марго.

– Это не я, это Гегель.

Марго задумчиво посмотрела на него. Под ее взглядом он вдруг покраснел. Но Марго, казалось, этого не замечала.

– А я хочу процитировать еще один наш постулат, – продолжала она, как будто смотря сквозь него. – Событие «оживает» лишь в тот момент, когда мы его проецируем на нашу реальность, и существует в векторном направлении, заданном инициатором.

– Другими словами, – Дмитрий усмехнулся, – мы сами задали направление этого «вектора развития» и теперь должны ждать противодействия? Так, что ли?

– Может, и так, – пожала плечами Марго. – Только в том-то и дело, что я не до конца уверена, что инициаторы – это мы.

Чувак в углу зашелестел газетой. Тонированные, почти розовые листы безошибочно выдавали в ней «Файненшл таймс». «Ишь ты!» – Дмитрий почему-то возненавидел этого снобирующего клерка в дорогом костюме, проводившего свой явно затянувшийся обеденный перерыв за чашечкой кофе и демонстративно читающего англоязычную прессу.

Марго вдруг взглянула на часы и засобиралась.

– Но сейчас инициаторы мы! – Она быстро наклонилась и с нежностью, как бы перечеркивающей все их возможные размолвки, чмокнула Дмитрия в щеку. – Потому что мы инициируем возвращение в корпус, где начинаются занятия, а это и есть наша сегодняшняя реальность.

Марго рассмеялась, но Дмитрий лишь грустно улыбнулся в ответ:

– Не совсем. Возвращаешься ты одна, мне надо задержаться…

– Что так вдруг?

– Да так, вспомнил кое-что…

– В таком случае, – Марго ехидно прищурилась, – в нашей общей реальности образовался узелок, от которого, как от того былинного камня, дорожки наши расходятся. Пока! – хохотнула она, закидывая сумку на плечо и поднимаясь.

– Пока! – криво усмехнулся Дмитрий. – Я буду помнить про коня.

– Лучше про жену! – хихикнула Марго и выпорхнула на улицу.

«Боже мой, как она изменилась!» – глядя ей вслед, думал Дмитрий. За модельной внешностью, хоть и несколько оригинальной, – Марго все еще любила красить волосы в разные цвета и делать из них причудливые композиции, скрывался чрезвычайно острый и тонкий ум, не раз приводивший его в восхищение.

Дмитрий тоже изменился за те пару месяцев, что прошли после их возвращения из Калифорнии начала девятнадцатого века. Правда, ему это знать было не дано, так как он не мог оценивать себя со стороны. Зато мог наблюдать за изменениями в Марго. Девическая резкость и вечный вызов уступили место спокойной женской уверенности в себе. Это сразу нашло отражение во внешнем облике. Меньше стало пирсинга – ушли булавки из носа и языка и лишь многочисленные колечки в ушах намекали на «металлическое» прошлое хозяйки. Разгладился воинственный ирокез – Марго теперь носила прическу в более мирном стиле; правда, все время пугала Дмитрия другой крайностью – что обреется наголо. Дмитрий возражал, но слабо, прекрасно понимая, что Марго, скорее всего, придется это сделать, учитывая их новое положение в Службе Коррекции Времени. Носить парики, которые требовались для их частых «костюмированных» перемещений во времени, на обритой голове будет гораздо удобней…

Кроме разноцветных волос, внимание в прическе Марго привлекал еще черепаховый гребень, подаренный ей на прощание Песней Ручья, дочерью вождя племени кашайя. Но доминировала «оригинальностью», конечно, цветная татуировка «Разящий дракон». Змей «выползал» из-под майки на шею, а хвостом вызывающе обвивал бедро. Из-за любви Марго к мини-юбкам это было прекрасно видно всем.

Дмитрий догадывался, какое «мучение» испытывали мужчины от созерцания этой картины! Точнее, от невозможности увидеть ее целиком. Но здесь, как говорится, «чья Маша, тот с драконом и дружит», – любил повторять он про себя, не раз перехватывая «несчастные» взгляды своих менее удачливых собратьев по полу. А если учесть, что Марго вдобавок ни за что не хотела отказываться от высоких каблуков, то при ее ногах картина для стороннего наблюдателя противоположного пола получалась, прямо скажем, «нездоровая». Мужикам Дмитрий искренне сочувствовал, тем более что после Калифорнии он абсолютно перестал волноваться за Марго: ее неординарные способности во всех видах восточных единоборств в Русской Америке не раз спасали ему жизнь, а в академии стали легендой.

1787 год. Крым. Инкерманская бухта

Жизнь корнета конно-гвардейского полка Платона Александровича Зубова в одночасье перевернулась с ног на голову. Или наоборот – это уж как поглядеть. Всю последнюю неделю он жил будто в тумане. Порой казалось, что все с ним происходящее – это какая-то фантасмагория, мистерия, чья-то довольно бесчеловечная шутка. Что вот-вот прозвучит сигнал невидимого рожка, занавес упадет, как в театре, и сказочные декорации неведомого мира растают словно сон. Он очнется в своей походной койке, на своем набитом соломой тюфяке, и все войдет в прежнюю, привычную колею.

Однако день проходил за днем, а новая реальность продолжала сжимать его в своих жарких объятиях и, по всей видимости, отпускать не собиралась.

Все началось в тот памятный день, когда перевернулась злосчастная татарская арба, груженная каменными блоками. Тогда вместе с телегой перевернулась вся жизнь Платона Александровича.

«Хотя почему злосчастная? Для кого злосчастная? Может быть, для Резанова, прости, Господи, и злосчастная, но только не для меня!» – мысленно одергивал себя Зубов.

Сейчас ему было даже трудно предположить, что всего несколько дней назад он был просто Платоха, свой в доску рубаха-парень, красавец-корнет конно-гвардейского полка. Ему даже казалось, что «Платон Александрович» родился раньше, чем он сам на то обратил внимание. А когда, наконец, заметил, его персона парила уже так высоко, что было даже странно представить, что кто-то из сослуживцев мог вот так запросто окликнуть его, как раньше, «Платоха».

Впрочем, в те сферы, в те «чертоги небесные», где он теперь обретался, его сослуживцы не допускались.

В тот день именно Платону Зубову пришлось нестись во весь опор в арьергард императорского поезда за лейб-медиком Роджерсоном. Именно Платону – с горящими от выпавших на его долю треволнений щеками и блестящими от слез глазами – выпало кружить на своем кауром жеребце у окна императорской кареты, пытаясь связно доложить об l’incident tragique [8]. Тогда-то и упал на Платона державный взгляд, скрытый пока кисейной занавеской, который изменил весь ход его жизни.