Борис Грозовский - Читая экономистов

Но они не спасают от силового захвата, государственной экспроприации или деятельного интереса к вашей собственности конкурентов, имеющих властный ресурс. Заборы возникают даже внутри общественных пространств, где их не должно быть по определению: в метро, перед входами в общественные здания. Это психология охранников: они начинают нервничать, если люди «неконтролируемо» входят через разные двери (даже если их четыре, открыта должна быть только одна), если не могут выстроить людей в цепочку очереди. Режим ограниченного доступа вводится даже там, где никаких угроз нет и в помине: недавно моя трехлетняя дочка плакала из-за того, что полюбившаяся ей детская площадка, построенная у нового дома, внезапно оказалась за оградой, пройти за которую могут только его жильцы.

Двери запирают, говорил профессор НИУ ВШЭ Сергей Медведев, не только по указанию верховного начальства – точно так же поступают рядовые комендантши и вахтеры: у них в голове «прошита» логика забора как логика власти.

Забор – элемент войны всех против всех, необходимый атрибут системы, в которой люди не доверяют друг другу.

Результат – ограничение человеческой мобильности и превращение городов в вязкую, непроходимую среду. Но низкий уровень взаимного доверия, материализующийся в заборах и охранниках, – это еще и сигнал, что люди совсем не чувствуют себя защищенными. Поэтому, как показывает профессор Мичиганского университета и ВШЭ Рональд Инглхарт, в их приоритетах доминируют материалистические ценности выживания, а не постматериалистические ценности, преобладание которых способствует становлению демократии. Испуганные, не уверенные в личной безопасности и в сохранности своей собственности люди не видят и возможности общества организовать жизнь самостоятельно, без «царя-батюшки».

Таким образом, принцип верховенства права оказался у нас заменен принципом верховенства безопасности. Территориальные завоевания требовали жертвовать интересами развития, диктовали презрение к индивидуальным правам и требовали максимальной консолидации власти. В советский период принцип безопасности расширился даже по сравнению с самыми жесткими периодами царской России: коммунисты воспринимали как угрозу минимальные идеологические разногласия. Угрозами оказывались и любые институты, защищающие чьи-либо интересы, не совпадающие с государственными: общественные организации, клубы, научные группы, осмеливающиеся ставить под сомнение идеологические догмы.

В постсоветские годы вступила в действие бюрократическая логика, описанная социологом Симоном Кордонским: поскольку всевозможные министерства и ведомства создаются ради отражения разных угроз, они получают больше полномочий и денег, если сумеют продемонстрировать, что эти угрозы день ото дня все опаснее и их все больше. Угрозы становятся для бюрократии валютой, которую можно обменивать на властный ресурс. Чем страшнее угроза (правозащитники, терроризм, оранжевая революция, сексуальные меньшинства), чем лучше удается «продать» ее верховному правителю (убедить его в реальности угрозы), тем больше можно заработать на безопасности.

В итоге тотальное стремление к безопасности становится главной, неосознаваемой угрозой общественному благу. Безопасность – условие жизни, но получив в качестве «доброго защитника» самообучающегося сверхъестественного друга, настроенного на защиту своего подопечного от всего, на тотальное отражение мельчайших угроз, человек быстро придет к невозможности есть, пить, дышать и выходить на улицу – эту коллизию описывает Роберт Шекли в рассказе «Защитник». До его появления «жизнь никогда не была для меня такой опасной», осознает главный герой. А когда угрозы возрастают многократно, он узнает от специалиста по безопасности то, о чем должен был подумать в самом начале: «Принимая защиту, ты должен принять заодно и ее последствия. Защита возбуждает потребность во все новой защите».

Тотальная безопасность делает невозможной саму жизнь – поэтому последняя глава книги Трудолюбова называется «Выход: уехать или достроить дом». Недостроено все: демократия, рыночные институты, право собственности. Ничем не ограничена власть спецслужб. И консервативные, и демократические команды, находившиеся у власти в России, стремились не построить институты, а сохранить за собой возможность ручного управления. Эта система несовместима с современной экономикой, с постматериалистическими ценностями новых поколений. Так что либо достраивать дом, либо уезжать.

Но есть надежда: все-таки нынешнее российское общество прошло по пути организации частной жизни дальше, чем предыдущие поколения. К счастью, это работает как с защитой: чем больше приватных, отдельных от государства пространств, тем больше их нужно. Но это долгий процесс. Поэтому борьба сейчас идет на фронте образования и культуры, а не политики: уже не за то, что удастся сделать нам, а за то, к чему будут стремиться наши дети.

Александр Эткинд. Мир мог быть другим: Уильям Буллит в попытках изменить XX век. М., Издательство «Время», 2015

Уильям Буллит, первый посол США в СССР, не раз имел шанс изменить мир. Почему у него не получилось?

Воланд действительно был в Москве. Теперь это точно известно. Главный враг спецслужб всех времен и народов, авантюрист, человек с чертовщиной, космополит и прекрасный дипломат чуть не убедил Ленина в необходимости расчленения России, а Сталина – в том, что американское посольство должно быть на Воробьевых горах. Уильям Буллит, настоящий Воланд, учил конному поло красных кавалеристов и крутил романы с балеринами Большого театра. Войну закончил майором французской армии и оставил учеников (включая Джорджа Кеннана), во время холодной войны возглавлявших американскую дипломатию.

В отличие от Воланда у Буллита не все получалось. Учитель, с которым вожди дружили, но которого не слушали.

Его альтернативная история была слишком хороша, чтобы осуществиться: десяток государств на месте Российской империи, предотвращенная Вторая мировая война…

Александр Эткинд. Мир мог быть другим: Уильям Буллит в попытках изменить XX век

И настоящий Буллит, и булгаковский персонаж пытались управлять злом, но Воланд был успешнее. Вдобавок Буллит был несчастен, вспоминал Кеннан: человек, который «никогда не подчинял свою жизнь потребностям другого человеческого существа», никого не любивший эгоист, в то же время с энтузиазмом отдававший миру больше, чем тот готов был взять.