Дмитрий Бутрин - Скреплённое

Помещения Исаакия в новое заключение к отбытому тысячелетнему сроку не произошло.

По существу, мы находимся сейчас в таком же мире, что и Исаакий в Новгороде в конце X века. Тот очутился в месте, в котором, в том числе и его стараниями, появилась огромная христианская культура, ставшая и оставшаяся основой национальной культуры. И последовавшая тысяча лет была потрачена на освоение русским языком всего богатства, которое ей досталось в эти годы и творчества на этой основе.

Мне очень страшно писать этот текст – я все время думаю о том, о чем, верно, думал и Исаакий: в мире столько людей, которые все написанное знают точно, а не приблизительно, которые читали в сто раз больше, которые увидят все несообразности, которых мне не удалось избежать. Тех, кто в состоянии, наконец, не верить мне на слово, а беспощадно проверить – и уличить меня в том, что я, как писал Нил, «невежа и поселянин». Но Исаакий был помилован по той же причине. Ближе к концу XX века мир России, как мир Руси в Х веке, открылся коммуникациями, доступностью почти любого текста, языками, наконец. Она вновь попала в описанное Исаакием «странникам недвижимое море, детям рабов несудимое начинание». Мы снова могли знать все, что есть на свете, и даже больше – последователи Исаакия расширили это море своими книгами, и это теперь и наше море, в которое выросла горка кириллических букв в деревянной цере, будущее пространство русского языка.

Вы ищете русский мир, в каждую минуту находясь в нем. Наша страна есть необозримый, огромный и связный текст, где всякое слово связано со всяким другим нитями, которым тысяча лет. Псалмы, переписанные впервые в Новгороде Исаакием, читали с ужасом и надеждой посланные в Чечню в 2000 году срочники. Об Исаакии спустя тысячу с лишним лет читаете сейчас вы. В этих текстах уже тогда не было, как нет сейчас, – только русского, только греческого, только национального и только иностранного, только Нового Завета и только Ветхого Завета, только православия и только еретического, только верного и только неверного. В них уже есть все.

Все эти буквы по-прежнему написаны на воске, и они будут стерты, и снова будут написаны новыми авторами. Возможно, больше мы толком ничего не можем; что же, этого достаточно. Как достаточно будет кого-то еще, когда в ближайшее время мы опять обнаружим себя в кошмарной пустоте и бедности Лаодикии.

Здесь эта закономерность никогда не подводила. Будем же иметь надежду: продолжение текста, начатого Новгородским кодексом, неотменимо.

Коммерсантъ Weekend

14 марта 2016

Памяти Самуила Лурье

Сюжет с демоном, прозванным Мефистофелем, прост и похож на сказочную новеллу датчанина Ханса Андерсена. В Петербурге, городе, где шесть месяцев в году темно, жил архитектор, приехавший с юга. Как-то зимой он построил дом на бывшей Петровой улице, на фронтоне которого расположил демона. Потом архитектор умер, а через сто лет надменный настоятель строящейся напротив церкви сказал: «Не будет достроен храм Божий, пока демон со своего фасада смотрит на него свысока». Добрые прихожане услышали эту речь, и как-то летом сбили демона с фронтона. Но вот чудо: наутро…

Наутро все было как в сказке. Ну, не совсем наутро, но через какие-то три недели добрые люди в том же городе на севере решили покрасить краской двухсотлетний Казанский собор, а то он какой-то тусклый. Последний раз идея красить камень краской приходила в этом городе градоначальству в ранних 50-х. Но тогда, по крайней мере, чиновниками двигали прагматичные соображения: павловский камень колоннады сыпался, лучшей идеи для сохранения памятника, без которого сложно представить себе город, не было. Когда выяснилось, что под бодрой красочкой казанская паперть разрушается быстрее, чем без нее, все мгновенно отыграли назад. В нашем же случае на такой исход рассчитывать не приходится: полагаю, краска теперь совсем хороша, сам черт не поможет ее отмыть. Да и сама постановка вопроса для храма, переданного в распоряжение церковных властей, оскорбительна: у них свои представления о том, что благолепно, во всяком случае, обсуждать их со светской публикой считается слабостью – это не благословляется.

В общем, сюжет предполагается закончить самостоятельно. В нем все просто и понятно для любого читающего, каких бы взглядов он ни придерживался, и всякий его завершающий может лишь в печали спросить у себя: за что же нам все это? За что нам все эти безумцы Цорионовы и Фроловы, за что нам неизвестно откуда взявшееся мракобесие, эти разрушители старинных домов, все эти деревянные болваны и вкрадчивые циники в Министерстве культуры, все бенефициары Российского авторского общества, подводные защитники шельфа Северного ледовитого океана во главе с Чилингаровым, известные певицы Ваенги, бетонные плитки на Пятницкой, императорские православные палестинские общества, сияющие пластмассой и хамасом, и как венец трудов – бетонный царь Владимир, угрожающий крестом умникам прямо напротив Пашкова дома? Что они делают не так, мы понимаем, но что не так делаем мы?

Вряд ли существует один правильный ответ. Однако они и мы не так далеки друг от друга. Я не призываю каяться и слушать какое-то другое радио, я всего лишь предлагаю допустить, что то, что у нас не получается, – это то, что нас с ними объединяет.

***

Лахтинская улица на Петроградской стороне появилась довольно поздно. Впервые ее так назвали в 1877 году, когда деревянная одноэтажная застройка за Большим проспектом Петроградской стороны сносилась, и эта часть Петербурга начала приобретать нынешний облик. В этой части города с послепетровских времен квартировал Копорский гарнизонный полк, православный храм существовал там с тех же времен: в конце 20-х годов XVIII века в этот район перенесена, видимо, первая петербургская церковь, поставленная Петром I в 1703 году на Заячьем острове. Там еще не было никакой Петропавловской крепости, и вообще, именовали его нередко еще шведским названием – Веселый остров (Lustholm). «Веселый» в двусмысленном словоупотреблении, в вольном переводе – похабный остров, остров наслаждений, а позже и вовсе – Чертов остров. Перенесенная вглубь Петроградской стороны, церковь обрела прихожан. Одного из них, то ли придворного певчего, то ли подполковника, то ли и то и другое, звали Андреем Петровым. В документах XVIII века Лахтинская улица именовалась Петрова улица, Андрея Петрова улица или же, чуть позже, Петровская. В 1804—1807 гг. она стала скучной 11-й улицей, а потом долгое время, видимо, никак не занималась.

Сам по себе Андрей Петров мало чем примечателен, а вот жена его имеет прямое отношение к маскарону на доме на Лахтинской. По православному преданию, как раз примерно в тот момент, когда церковь с Заячьего острова переносили в эти края, Ксения Григорьева (дочь Григория) потеряла мужа и стала вести себя более чем странно. Она перестала откликаться на свое имя, перешила себе мужнин мундир в женское платье и начала откликаться только на имя Андрея Петрова. Свой дом на том месте, где начинается Лахтинская улица, она отдала нуждающейся подруге Параскеве Антоновой, а сама бродила по Петроградской стороне, говоря от имени покойного мужа: умерла, мол, Ксения, как же я, Андрей Петров, без тебя! – совершая иногда прорицания, помогая строить на месте деревянного храма каменную Матфеевскую церковь и отбиваясь от местных мальчишек, бросающих в нее грязью и камнями. Потом юродивая умерла, похоронили ее на Смоленском кладбище.