Джон Голсуори - Конец главы

- Она была что-то уж очень сдержанна. Я все рассказала дяде Эдриену. Он, кажется, тоже находит, что Уилфрид уронил престиж Англии на Востоке. Что это вообще за престиж? Я думала, что нас всюду считают просто нацией удачливых лицемеров. А в Индии, кроме того, - высокомерными хвастунами.

Бровь сэра Лоренса задергалась.

- Ты смешиваешь репутацию народа с репутацией отдельных его представителей, а это совершенно разные вещи. На Востоке каждый англичанин рассматривается как человек, которого не возьмешь на испуг, который держит слово и умеет постоять за своих.

Динни вспыхнула: она поняла, на что намекал ее дядя.

- На Востоке, - продолжал сэр Лоренс, - англичанин, точнее британец, потому что он может быть и шотландцем, и валлийцем, и северным ирландцем, выступает обыкновенно как обособленная личность - путешественник, инженер, солдат, чиновник, частный человек, плантатор, врач, археолог, миссионер. Он почти всегда возглавляет небольшую самостоятельную группу и, сталкиваясь с трудностями, опирается на престиж англичанина вообще. Если один англичанин роняет свое достоинство, страдает репутация всех англичан, действующих обособленно. Наши это знают и считаются с этим. Вот к чему сводится проблема, и недооценивать ее не следует. Нельзя требовать, чтобы люди Востока, для которых религия значит многое, понимали то, что для многих из нас она ничего не значит. Англичанин для них убежденный христианин, и если он отрекается от своей веры, это истолковывается как отречение от самых дорогих для него убеждений.

- Тогда Уилфриду действительно нет оправдания в глазах людей, - сухо согласилась Динни.

- Боюсь, что да, Динни, - по крайней мере, в глазах людей, правящих империей. Да и может ли быть иначе? Если бы этих обособленных англичан не объединяла полная взаимная уверенность в том, что ни один из них не поддастся нажиму, не побоится принять вызов и не подведет остальных, отказала бы вся машина. Ну, посуди сама!

- Я об этом не думала.

- Тогда поверь на слово. Майкл объяснил мне ход мыслей Дезерта, и с точки зрения человека неверующего, как, например, я сам, их нетрудно развить. Мне бы тоже безумно не хотелось погибнуть из-за такой вздорной причины. Но суть была не в ней, и если ты скажешь мне: "В тот момент он не понимал, что делает", - я, к сожалению, должен буду уточнить: "Не понимал из-за непомерной гордыни". А это не послужит ему оправданием, потому что гордыня - бич каждого, кто чему-то служит, да и вообще всего человечества. Это порок, навлекший, если помнишь, неприятности на Люцифера.

Динни, которая слушала, не сводя глаз с подергивающегося лица дяди, сказала:

- Просто поразительно, сколько может сделать человек, когда он один.

Сэр Лоренс недоуменно вставил в глаз монокль:

- Ты позаимствовала у тетки привычку перескакивать с одного на другое?

- Кто не встретил одобрения у мира, тот может обойтись и без него.

- "Отдать весь мир за любовь" - очень рыцарственный девиз, Динни, но его уже пробовали претворить в жизнь и сочли неосуществимым. Одностороннее самопожертвование - ненадежная основа совместной жизни, потому что оскорбляет другую сторону.

- Я не требую больше счастья, чем получает большинство людей.

- Я мечтал об иной участи для тебя, Динни.

- Обедать! - скомандовала леди Монт, появляясь в дверях. - Динни, есть у вас дома пылесос?

По дороге в столовую она пояснила:

- Теперь этой машиной стали чистить лошадей.

- Хорошо бы пройтись ею по людям, чтобы выбить из них страхи и предрассудки, - отозвалась Динни. - Впрочем, дядя Лоренс не одобрил бы такое предложение.

- А, значит вы по'оворили! Можете идти, Блор.

Когда дворецкий вышел, леди Монт прибавила:

- Я все думаю о твоем отце, Динни.

- Я тоже.

- Мне удавалось убеждать е'о. Но ты ведь ему дочь. А все-таки надо...

- Эм! - предостерег сэр Лоренс.

В столовую вошел Блор.

- Да, - объявила леди Монт, - обряды - это так тя'остно! Я нико'да не любила крестин. Только зря мучишь ребенка и суешь его в руки постороннему, а тому бы только купель да библия. А почему на купелях изображают папоротник? Нет, не на купелях, а на призовых кубках за стрельбу из лука. Дядя Катберт выи'рал однажды такой кубок, ко'да был викарием. Так принято. Все это очень о'орчительно.

- Тетя Эм, - сказала Динни, - пусть, мои мелкие личные дела никого не огорчают. Это все, чего я прошу. Если люди не станут огорчаться и беспокоиться из-за нас, мы с Уилфридом можем быть счастливы.

- Ты умница! Лоренс, передай это Майклу. Блор, хересу мисс Динни.

Динни пригубила херес и взглянула через стол на тетку. Вид ее действовал успокоительно - приподнятые брови, опущенные веки, орлиный нос и словно припудренная шевелюра над еще красивыми шеей, плечами и бюстом.

В такси, увозившем ее на Пэддингтонский вокзал, девушка так живо представила себе Уилфрида наедине с нависшей над ним угрозой, что чуть было не наклонилась, чтобы бросить шоферу: "На Корк-стрит". Машина сделала поворот. Прид-стрит? Да, видимо, так. Все горести мира рождаются из столкновения любви с любовью. Как все было бы просто, если бы родные Динни не любили ее, а она не любила их!

Носильщик спросил:

- Прикажете помочь, мисс?

- Благодарю, я без вещей.

В детстве она мечтала выйти замуж за носильщика! Потом за своего учителя музыки, выписанного из Оксфорда. Он ушел на фронт, когда ей было десять. Динни купила журнал и села в поезд, но усталость так разморила ее, что она сразу же прикорнула в углу на скамейке, - вагон был третьего класса, так как железнодорожные поездки тяжким бременем ложились на почти всегда пустой кошелек девушки. Она откинула голову назад и уснула.

Когда Динни вылезла на своей станции, луна уже взошла и наступила ночь, ветреная и благоуханная. Домой предстояло возвращаться пешком. Было достаточно светло, и девушка решила пойти напрямик. Она проскользнула через живую изгородь и двинулась тропинкой через поле. Ей вспомнилась та ночь, почти два года тому назад, когда, вернувшись тем же поездом, она привезла новость об освобождении Хьюберта и застала отца в кабинете, где он сидел не в силах заснуть, измученный и поседевший. На сколько лет он помолодел, когда она принесла ему добрую весть! А теперь она везет новость, которая причинит ему боль. Именно объяснение с отцом больше всего пугало девушку. С матерью - пожалуйста! Конечно, та, несмотря на свою доброту, упряма, но женщина все-таки меньше верит в непререкаемость слова "нельзя", чем мужчина. Хьюберт? В былое время она прежде всего посчиталась бы с ним. Странно, но теперь он для нее потерян. Он, разумеется, ужасно расстроится, - он же непреклонен во всем, что касается его взглядов на "правила игры". Что ж, пусть. Его неудовольствие она перенесет. Но отец! Нечестно причинить ему такое горе после сорока лет службы.