Герман Кестен - Казанова

Именно об опыте стареющего авантюриста написаны (кроме научной специальной литературы) по меньшей мере три художественных произведения. Артур Шницлер в новелл "Возвращение Казановы" ведет речь о последних месяцах его изгнания. Правда, он "свободно относится" к точным обстоятельствам и перемешивает всю хронологию. В то время, как герой женщин на самом деле безупречно умеренно ждал в Триесте возврата, писатель изобретает ему "на пятьдесят третьем году жизни" (то есть в 1778) остановку в Мантуе, где он делает попытку завоевать образованную девушку Марколину, будучи гостем сельского помещика (нехороший выбор имени, так как Марколина в реальной истории Казановы играет роль возлюбленной и сообщницы). Несмотря на это сочинение содержит воспоминания о прожитых годах (о встречах с монархами Фридрихом и Екатериной) и, вообще говоря, могло быть в действительности. Мы сопереживаем пятидесятилетнему Казанове, который, хотя еще влиятелен как игрок и "рассказчик своих приключений", но вряд ли как мужчина и человек. Лишь переодетым и в темноте он решается посетить перехитренный предмет желания, чье счастье он в конечном счете разрушает убийством настоящего избранника на дуэли. Великолепный литературно-психологический этюд об утонченном отъявленном сладострастнике, но также об одиночестве и вырождении, о боязни лишиться иллюзий, о завистливой полемике с Вольтером и конечной службе шпионом инквизиции.

Другой портрет пожилого Казановы сотворил Луис Фюрнберг в "Моцарт-новелле"; он следует при этом до некоторой степени фабуле повести Мерике "Моцарт на пути в Прагу" и описывает вечеринку художников за день до премьеры "Дон Жуана" 28 октября 1787 года. Заимствуя идеи из книги А.Г.Мейснера "Картины рококо", он изображает вероятный разговор между композитором, его либреттистом да Понте и старым волокитой в салоне Душека и ночной диспут между музыкантом и нашим шевалье о положении художника в обществе. В связи с этим интересно, что исторический Казанова предположительно корректировал либретто оперы о Дон Жуане и ссылался на прямое соотношение (иронично обыгранное Фюрнбергом) между мрачно-демоническим и веселым соблазнителем.

Заметным вкладом в житие венецианского обывателя является эссе Стефана Цвейга, которому удались тончайшие объяснения, свидетельствующие о знании души. Он осветил при этом "годы во тьме" и осязаемо описал, как этот Хомо эротикус в "годах стыда" превращается из "фаллического триумфатора" и самоусладителя в паразита и вынюхивателя-шпиона; как забавляющийся, флиртующий повеса внезапно начинает работать седым библиотекарем в богемском замке Дукс и пишет мемуары ежедневно по тринадцать часов. Биографическая попытка Цвейга о наивном "поэте" собственной жизни конечно была известна Герману Кестену, так как он считал автора своим "поэтическим" другом, но он ему не следует и, очевидно, не вдохновлялся им.

Хотя настоящее жизнеописание бесспорно свидетельствует о внутренней связи с художественной литературой о Казанове, книга Кестена является образцовым сочинением, которое по существу остается в силе несмотря на новые публикации. Для сравнения сошлемся на монографии о Казанове Джеймса Ривза Чайльдса (1960), Роберто Джервазо (1974) и Луиджи Бакколо (1979), которые пытаются раскрыть исторический фон и дать доказательство, "что ни один из образов мемуаров не является фантазией автора" (Чайльдс). Соответственно, раскрываются псевдонимы, разыскиваются прообразы и устанавливаются точные даты. Теперь многие подробности текста Кестена можно уточнить, например, встреча авантюриста с возлюбленной юности Люсией произошла не через 20, а через 16 лет, константинопольский эпизод сократился с "нескольких месяцев" до четырех недель, но речь идет о мелочах. Лишь одно важное замечание в предисловии с тех пор устарело: то, что "неиспорченный текст" энциклопедии соблазнителей "до сих пор не опубликован". Полное издание французского оригинала "Истории моей жизни" появилось, наконец, в 1960/62 годах; тогда же под редакцией Гюнтера Альбрехта в издательстве "Густав Кипенхойер" (Лейпциг) вышел немецкий перевод в двенадцати томах.

Вероятно, Герман Кестен ответил бы на вопрос о сути Казановы в слишком традиционном смысле, если бы он позволил разрастись в биографии "захватывающим дух" эротическим приключениям героя. Но он плутовски поднял знаменитого бонвивана и соблазнителя в ранг художника любви, юмориста и "благодетеля человечества", и дал возможность к приятному разговору и чтению особого сорта в смысле своего примечания: "Я верю в гуманность и считаю возможным, что люди будут жить друг с другом в мире и цивилизованно".

Эберхард Хильшер