Неизвестен Автор - Рассказы о любви разных авторов

Так что не вздумай сюда являться, не пpилетай на кpыльях либиви. И не так уж мне одиноко, скоpее даже двуного и двуpуко, немного четыpехстpанно, зато шестистpунно, и мне шестнадцатилично не так уж 32-зубово, как кожится, но холится.

В галерее таинственного доктора Купсера, магистра Игры, висели вдоль стен... - о ужас! - юные, одаренные поэтессы. Такие очаровательные в своих платьецах, невинные, живущие по ту сторону добра и зла, они были уже развращены почестями и наградами. На их лицах блуждали блудливые улыбки. Мне стало не по себе, и потому я не сразу расслышал вопрос, с которым ко мне обратились - хором - поэтессы. Кроме того, совсем слабые после долгих ночей, проведенных в веселом обществе пера и чернильницы, бледные и изможденные, они не могли достаточно ясно сформулировать вопрос. Одна из них догадалась наконец воспользоваться языком жестов. Доктор Купсер, появившийся как раз вовремя, перевел:

- А кто вы по профессии? Чем занимаетесь?

- Конструктор. Генеральный. - Сухо отвечал я. - Конструирую для себя приемлимое мироздание.

- О! - Воскликнул доктор. - Какое счастливое совпадение! Мы как раз разыскиваем лицо на пост Бога!

- С ног, вероятно, уже сбились?

- Да, и все глаза, между прочим, выплакали.

- В таком случае ничем не могу вам помочь. Ибо чужд...

- Состраданию! - Догадались поэтессы. От восхищения они обрели дар речи.

- И страданию тоже. - Сказал я, и в тот же миг одна из висящих обрела знакомые очертания. Как знаменитый физиогномист, я не мог не заинтересоваться, и подошел. - Как вас зовут, дорогая моя?

- По имени, - сконфузилась художница, - или по отчеству?

- По псевдониму. - Я снял бедняжку со стены и жестом указал ей на стул.

Она двусмысленно хихикнула и села.

- Виктория.

- А! - Я изумился, - а я то думал... Вероятно, я ошибся.

- Вам не нравится мое имя?

- Я этого не говорил. Просто я ожидал кое-чего другого.

- Чего именно?

- Видите ли, милая моя, я вас уже однажды встречал. Так сказать, в другом мире.

- Ах! - Юная пианистка всплеснула руками. - Так вы космонавт!

- Вы снились мне раза два или три, не больше.

- Признаться, и вы мне снились, но я тогда еще не знала, что это именно вы.

- Но тогда вас звали не совсем так, - продолжал я, словно вовсе не слушая, что она там лепечет, - вернее, совсем не так.

- Барбареллой? Или, может быть, Чезуальдиной? - Попыталась угадать композиторша.

Я улыбнулся и покачал головой:

- Нет! Я знаю ваше имя, но я вам его не скажу.

- Какая жалость.

- Да, согласен, какая жалость. Кстати, я сегодня буду ночевать у вас. Надеюсь, вы не против.

- Как я могу?! - Зарделась дева.

- Если бы вы могли! Если бы вы пожелали! Ха!

- Говорите мне ты. - Предложила она.

- Непременно. Но ты, Викторианна, будешь обращаться ко мне на вы. Не терплю фамильярности. Это понятно?

- Да. Это разумеется само собой.

- Ну хорошо. А теперь пойдем, ты еще должна приготовить мне ужин и немного приласкать перед сном. Нецелесообразно терять время.

И мы отправились по городу в сумерки. Упругая ночь, тихая гудь, золотые очи. Юная, смешная, счастливая спутница неожиданно показалась мне пчелой. Я прислушался. Действительно, в ней что-то гудело.

- Викторианна! - Я остановился и заставил остановиться ее, потом положил руки на плечи и заглянул в глаза. - Признайся, ты не человек?!

- Ах! - Беззаботно махнула она рукой, смущенно дернулась, сникла. Скрывать не стану. Я действительно пчела. Я - милая, беззащитная пчелка.

- Я так и думал. - Сказал я и принюхался.

От поэтессы заманчиво пахло ульем. Теперь, когда все открылось, мы могли продолжать путь. Вот и все. Остается только добавить, что с тех пор мы больше не покидали леса.

Андрей Щербак-Жуков

Сказка про Любовь, навсегда вошедшую в историю

Эта Любовь вошла в историю.

О ней писали в песнях, в романах и в энциклопедиях.

О ней будут помнить вечно. Даже когда забудут о делах Дафниса и Хлои, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты... Все°, что было между Ланселотом и Гиневер, - пустяки перед этой Любовью. А терзания леди Макбет и Анны Карениной - так просто блажь и детские игрушки.

Люди никогда не забудут ее, и даже через многие тысячи лет будут вспоминать с чувством щемящей нежности как что-то вечное, но безвозвратно ушедшее. Эту Любовь будут помнить даже тогда, когда забудут, кто собственно был влюблен и в кого, забудут была ли эта Любовь взаимной, забудут была ли она счастливой или была несчастной... Потому что теперь это все° не важно.

Потому что именно эта Любовь вошла в историю, и, какой она была, теперь уже все равно.

Потому что любовь эта была Последней. Такой она и вошла в историю Самой Последней В Мире Любовью.

С тех пор в мире любви больше не было.

-------------------------------------

Я РИСУЮ...

(стихотворение в прозе)

Чтобы забыть о жаре, Нарисую-ка я, пожалуй, Хоть снег на Фудзи. Кисоку

Просто люблю в свободное время разбросать по клочку бумаги штрихи и линии, выстроить из них какое-нибудь странное, диковинное существо и только потом осмыслить его двумерное существование. Неожиданно и приятно рисовать, не задумываясь заранее о том, что возникнет на листе. Самому интересно. Карандаш, как бесшабашный прохожий в большом и незнакомом городе, совершает движения туда, куда хочется прямо сейчас, в этот самый миг. Я сам люблю так гулять по Москве - вычерчивать неповторимые кривые на асфальте бульваров, улиц и переулков. Свобода...

Неплохо получаются у меня пейзажи с натуры. Люблю природу. Иногда удается почувствовать, чем живет она; слиться с ней - войти в нее и впустить ее в себя. Это жизнь, это всегда радость.

Натюрморт интересен по-своему. Мертвая природа. Долгое путешествие в лабиринте неживых, холодных предметов. Плутание, поиск чего-то теплого, светлого и - наконец - выход!

Словом, рисую я в свое удовольствие. В живописи я дилетант и вполне удовлетворен этим. Вот только одно кажется мне обидным - никак не выходят у меня портреты. Изображать кого-то по памяти не удается вообще, как будто черты лица не живут отдельно от человека. А если пытаюсь рисовать с натуры, получается что-то и вовсе странное, ни на кого не похожее...

Я рисую дядю Гришу. Он только из рейса - пыль и масло на его сапогах.

Прямо из коридора, не разуваясь, будто забыв, он уверенно и твердо прошел на кухню - его любимое место. Пригласил и меня следом. Я сел на стул у окна, спиной к оранжевому заходящему солнцу. Дядя Гриша хлебнул воды из-под крана, отер рукавом сигаретно-рыжие усы и сел на табурет, старый и ободранный. На стене рядом нарисовался контур его тени. Крупная капля сорвалась из медного крана, булькнула в раковину. Солнечные лучи начертили на дверях и стенах волнистые линии.

- Заходи, сосед. Расскажи что-нибудь интересненькое - ты на это мастак, - сказал мне дядя Гриша и, слегка прикрыв веки, уперся плечом в стену.