Хосе Ортега-и-Гассет - Musicalia

Ибо произведение искусства, как и пейзаж, раскрывается во всей своей красоте, лишь когда на него смотрят с определенной точки. Более того, думаю, что в целях спасения музыки и живописи от грозящего им краха следует безотлагательно разработать учение об их восприятии, систему приемов наслаждения искусством - искусство об искусстве.

Но, оставив в стороне столь сложную задачу, я хотел бы только отметить, что, наслаждаясь музыкой, человеческая душа может пребывать в двух перемежающихся состояниях. Некоторые современные психологи называют эти состояния "центробежной" и "центростремительной" сосредоточенностью.

Иногда из самой сокровенной глубины вдруг пробивается родник упоительных воспоминаний. Тогда мы словно замыкаемся для внешнего мира и, уйдя в себя, прислушиваемся к потаенному журчанию, следим, как трепетно распускается в душе цветок памяти. Это состояние и есть центростремительная сосредоточенность. Но когда за окном неожиданно раздаются пистолетные выстрелы, мы, словно очнувшись, поднимаемся из глубины на поверхность и, выйдя на балкон, всеми пятью чувствами жадно впитываем подробности происходящего на улице. Этот вид сосредоточенности называется центробежным.

Так вот: слушая скрипичный романс Бетховена или какую-нибудь другую характерно романтическую пьесу и наслаждаясь ею, мы сосредоточиваемся на себе. Отвернувшись (фигурально выражаясь) от того, что происходит со скрипкой, мы погружаемся в поток эмоций, которые она в нас вызывает. Нас привлекает не музыка как таковая, а ее механический отзвук в нас, сентиментальное облачко радужной пыли, поднятое в душе чередой проворных звуков. Таким образом, мы наслаждаемся не столько музыкой, сколько сами собой. В музыке подобного рода звуки лишь предлог, средство, толчок, помогающий возникновению в нас потока зыбких эмоций. Эстетическая ценность, следовательно, заключается в большей степени в них, чем в объективном музыкальном рисунке, чем в смятенном музыкальном эхо, населившем скрипичную деку. Я бы сказал, что, слушая бетховенский романс, мы слышим песнь собственной души.

Музыка Дебюсси и Стравинского предполагает совсем иное внутреннее состояние. Вместо того чтобы прислушиваться к сентиментальным отзвукам в собственной душе, мы сосредоточиваем слух и все наше внимание на самих звуках, на том дивном, волшебном, что происходит в оркестре. Мы перебираем звуковые оттенки, смакуем их, оцениваем их цвет и даже, быть может, форму. Эта музыка есть нечто внешнее, некий удаленный, расположенный вне нашего я объект, по отношению к которому мы выступаем в чисто созерцательной роли. Наслаждаясь новой музыкой, мы сосредоточиваемся вовне. И она сама, а не ее отзвук интересует нас.

Из этих наблюдений можно извлечь немало весьма полезных уроков. Пусть даже я ничего не понимаю в музыке (а насчет этого читатель может ни минуты не сомневаться), я все же осмелюсь порекомендовать их молодым музыкальным критикам.

Что до меня, то позволю себе напоследок сделать один вывод: любой художественный стиль, существующий за счет эффектов, возникающих от механического воздействия на зрителя, по сути своей принадлежит к низшим формам искусства. Мелодрама, фельетон и порнографические романы - образцы крайних форм механического воздействия. Показательно, что по силе эффекта, по способности захватить, увлечь ничто не сравнится с ними. И это доказывает, как ошибочно оценивать произведение по тому, насколько оно захватывающе, насколько способно подчинить себе человека. Будь это так,. высшими жанрами искусства считались бы щекотка и алкоголь.

Нет, любое удовольствие, передающееся механически, внушаемое извне, ничтожно, ибо бессознательно. В данном случае мы наслаждаемся не самим произведением, а слепой силой эффекта. Сталкиваясь, атомы разлетаются в пустоте; но причина их движения им неведома. Искусство не серия столкновений, а созерцание. Этот факт предполагает дистанцию между созерцателем и предметом созерцания. Красота - высшая форма ясности и благородства - требует этой дистанции.

Так сумеем же обуздать свой порыв и, слушая завывания черного вихря, кружащего Паоло и Франческу, не позволим увлечь себя вслед за ними в их трагическом путешествии по преисподней; пусть исчезают вдали - лишь тогда мы в полной мере насладимся тонкой горечью их неистовой страсти, провожая внезапно обострившимся взглядом эту объятую любовным пылом крылатую пару, следя,

"comme i gru van cantando lor lai"[22].

КОММЕНТАРИЙ

MUS1CALIA

О. С., 2, р. 236-246

Впервые опубликовано в сборнике "Наблюдатель-III" (1921 г.). Это эссе подытоживает переориентацию художественно-эстетического мышления Ортеги в направлении социологии искусства. Для музыковеда или музыкального эстетика сопоставление романтической и новой музыки, проведенное Ортегой, может показаться не вполне убедительным и корректным. По существу, это не сопоставление, а противопоставление этапов европейской музыки, благодаря чему Ортега вынужден был игнорировать не только стилевые связи этих этапов, но и те изменения, которые происходили в новой музыке, в частности ее движение к неоклассицизму. Если Ортега, будучи увлечен исследованием социального эффекта новой музыки, не усматривал существенных различий в творческих исканиях Дебюсси и Стравинского, то в современной ему музыкальной эстетике это различие проводилось со всей решительностью.

Примером подобного различения явилась статья музыкального обозревателя, философа и социолога Б. Ф. Шлецера, опубликованная в парижском еженедельнике "Ревю мюзикаль" 1 декабря 1923 г. Шлецер писал здесь: "Эволюция Стравинского начиная с "Петрушки" заключается, как мне думается, в отыскании нового музыкального искусства - динамического и объективного. Стравинский противополагает его как динамическому субъективизму романтизма, так и созерцательному и пассивному субъективизму импрессионизма. Со времени Бетховена исповедь, выражение и впечатление, да что там, целое музыкальное искусство всегда оказывается функцией "я", служит расширению границ этого "я" почти до бесконечности. Стравинский противостоит этому... он создает воображаемый мир, совершенно отличающийся от нашего... и ему недостает разве что возврата к природе и забвения человека или сведения его к какому-нибудь элементу этой природы, наподобие, скажем, растения или камня". "Стравинский, - утверждал Шлецер, - убивает субъективные чувства, эмоцию и заставляет вещи действовать прямо, непосредственно" (цит. по ст.: Riviere J. La crise du concept de litterature. - "La Nouvelle Revue Francaise", Paris, 1924, No 24, p. 164-165.) Направление мыслей Шлецера и ход рассуждений Ортеги оказываются близкими в аспекте анализа общественного эффекта новой музыки. Кажется маловероятным, чтобы Ортега и Шлецер не знали о работах друг друга в этой области. Тем не менее они нигде на эти работы не ссылаются.