Уильям Фолкнер - Солдатская награда

Он встретил добрый, рассеянный взгляд офицера, и тот сказал:

– Как вы себя чувствуете?

– Как после первого самостоятельного вылета – отлично! – сказал он. Ему хотелось петь. – Да, кажется, я вчера вечером забыл свою фуражку у нее в номере, – сказал он Гиллигену. – Пойти разве забрать?

– Вот она, твоя фуражка, – недобрым голосом сказал Гиллиген, подавая ее.

– Хорошо. Тогда мне просто надо с ней поговорить. Не возражаешь? – сказал курсант Лоу, вычищенный, принаряженный, воинственный.

– Что вы, генерал! Прошу вас! – с готовностью согласился Гиллиген. – Разве она может отказать спасителю своей страны? – Он постучал в дверь соседней комнаты: – Мисс Пауэрс!

– Что? – глухо ответил ее голос.

– С вами желает поговорить генерал Першинг… Да, конечно… В полном порядке. – Он повернулся кругом, открыл двери: – Входи, ас!

Уже ненавидя его, Лоу старался не замечать, как он подмигнул ему, и вошел. Она сидела в постели, на коленях стоял поднос с завтраком. Она была еще не одета, и Лоу деликатно отвернулся. Но она безмятежно сказала:

– Привет, курсант. Как сегодня воздух?

Потом показала на стул, и Лоу придвинул его к кровати, настолько стараясь не смотреть на нее, что его напряжение стало заметным. Она посмотрела на него беглым взглядом и предложила кофе. Подбодренный виски, выпитым на пустой желудок, он вдруг почувствовал голод и взял чашку.

– Доброе утро, – с запоздалой вежливостью сказал он, стараясь казаться старше своих девятнадцати лет. (И почему девятнадцатилетние стыдятся своего возраста?) «Обращается со мной, как с ребенком, – подумал он обиженно и, набираясь храбрости, все смелее смотрел туда, где угадывались ее плечи, и с любопытством думая, есть ли на ней чулки. – Почему я ничего не сказал, когда вошел? Надо бы сказать что-нибудь легкое, интимное. Послушайте, с первого взгляда моя любовь к вам была… как моя любовь… как будто моя любовь к вам… О господи, зачем я столько выпил вчера! Я бы ей давно сказал: «Моя любовь к вам… моя любовь, как будто… моя к вам… любовь к вам…» И он смотрел на ее руки, когда от движения спустились широкие рукава халата, и говорил – да, он рад, что война кончилась, – и рассказывал, что налетал сорок семь часов и через две недели получил бы крылья и что мать ждет его в Сан-Франциско.

«Обращается со мной, как с ребенком», – думал он в отчаянии, глядя на покатые плечи, на то место, где угадывалась грудь.

– Какие у вас черные волосы, – сказал он, и она спросила:

– Лоу, когда вы уедете домой?

– Не знаю. А зачем мне ехать домой? Хочется сначала увидеть страну.

– А что скажет мама? – Она посмотрела на него.

– Мало ли что, – сказал он небрежно. – Знаете, какие они, женщины, вечно надоедают.

– Лоу! Откуда вы все знаете? Даже про женщин? Вы женаты?

– Чтоб я – женат?! – воскликнул он, не заботясь о стиле. – Чтоб я – женатый? Ну, нет, знаете! Конечно, девчонок у меня уйма, но жениться? – Он испустил короткий, неестественно бодрый смешок. – Почему вы так решили?

– Сама не знаю. Вы такой… такой опытный, хотя бы с виду.

– О, это летная служба. Вы на него, там, поглядите.

– Вот оно что! Да, я по вас вижу. Наверно, вы тоже стали бы героем, если бы пришлось столкнуться с немцами?

Он только взглянул на нее, как побитый щенок. Вот она опять, эта глупая, унылая обида.

– Простите! – торопливо, очень искренне сказала она. – Я не то думала: ну, конечно, вы бы стали героем. Вы же не виноваты. Вы все сделали, что могли, я это чувствую.

– Бросьте! – сказал он обиженно. – Что вы, женщины, понимаете? И ничуть я не хуже летаю, чем те, что попали на фронт, и вообще я не хуже их. – Он сидел, помрачнев, под ее взглядом. Потом поднялся. – Слушайте, а как вас, в сущности, зовут?

– Маргарет, – сказала она. Он подошел к ее постели, но она сразу остановила его: – Еще кофе, да? Но вы не взяли свою чашку. Вон она, на столике.

Не успев подумать, он вернулся к столу, принес чашку, получил кофе, которое ему было не нужно. Он чувствовал, что остался в дураках, и, по молодости лет, обиделся. «Ну, погоди же, – пригрозил он мысленно и сел на место, недовольный и злой. – К чертям их всех».

– Я вас обидела, да? – сказала она. – Но мне так нехорошо, Лоу, а вы хотели объясняться мне в любви.

– Почему вы так решили? – спросил он обиженно и мрачно.

– Сама не знаю. У женщин на это чутье. А я не хочу, чтобы мне объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал.

– Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать!

– Нет, нет, он вовсе не приставал ко мне, и вы тоже. Я даже была польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали, когда шли сюда?

С мальчишечьим пылом Лоу сказал:

– Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел – сразу понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам?

– Да нет же, конечно, нет! – Она посмотрела на него, подумала. – Мистер Гиллиген сказал, что он умирает.

– Умирает? – повторил он. И еще раз: – Умирает?

Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у него есть крылья и шрам – он еще умирает!

– Маргарет! – сказал он с таким отчаянием, что ее внезапно охватила жалость. – Маргарет, неужели вы в пего влюблены? (Он знал: будь он женщиной – он непременно бы влюбился в него.)

– Нет, конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во Франции, – мягко сказала она.

– О, Маргарет, – с искренней горечью сказал он, – если бы я только мог, я дал бы себя убить, дал бы себя ранить, как этот, там, разве вы не понимаете?

– Понимаю, милый. – Она отставила поднос. – Поди сюда.

Курсант Лоу встал, снова подошел к ней.

– Убили бы или ранили, если бы повезло! – повторил он.

Она притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что она этого от него и ждет, но иначе он не мог. Разочарование, отчаяние охватили его с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял их руками.

– Мне так хотелось туда, – сознался он неожиданно для себя, – пусть бы мне и его шрам и все.

– И умереть, как он скоро умрет?

Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя – в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения… Чего еще требовать от судьбы?

– Да, да! – сказал он.

– Ведь ты тоже летал, правда? – сказала она, держа его голову на коленях. – И ты мог бы быть на его месте, но тебе просто повезло. А может быть, ты летал бы так хорошо, что тебя не подстрелили бы, как его. Ты об этом подумал?

– Не знаю, наверно, я все-таки тоже попался бы на его месте. Нет, вы в него влюблены.

– Клянусь, что нет. – Она подняла его голову, заглянула в глаза. – Я бы не стала скрывать. Разве ты мне не веришь? – Ее глаза глядели настойчиво, и он ей поверил.