Уильям Фолкнер - Солдатская награда

Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры, сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время, оседает на них пыль, поднятая движением колес; головы мулов медленно качаются на шеях, гибких, как резиновые шланги, оборачиваются. Но мулы опят на ходу: «Увидит, что сплю, – убьет… Да кровь-то во мне ослиная: он спит – и я сплю. Он проснулся – и я просыпаюсь».

В кабинете, где сидит Дональд, его отец упорно пишет завтрашнюю проповедь. День медленно засыпает.

Г о р о д:

– Герой войны вернулся.

– Его лицо… Как эта девчонка крутит с этим мальчишкой, с Фарром…

М а л е н ь к и й Р о б е р т С о н д е р с:

– Мне бы только взглянуть на его шрам…

С е с и л и:

– Теперь я уже непорядочная. Ну и пусть! Когда-нибудь ведь нужно…

Д ж о р д ж Ф а р р:

– Да! Да! Она была невинная! Но раз она не желает меня видеть, значит, есть кто-то другой. Она в объятиях другого… Зачем же, зачем? Что тебе нужно? Скажи мне: я все для тебя сделаю, все на свете…

М а р г а р е т П а у э р с:

– Неужто меня уже ничто не затронет? Неужели ничего не захочется? Ничто не взволнует, не тронет, кроме жалости?..

Г и л л и г е н:

– Маргарет, скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю. Только скажи, Маргарет-Ректор писал: «Господь – мой пастырь: он не оставит меня в нужде».

Дональд Мэгон, ощущая Время, как силу, отнимавшую у него мир, о котором он не очень жалел, неотрывно глядел в окно, в неподвижную зелень листвы: все смутно, недвижно…

День сонно клонился к вечеру. Негры и мулы… Наконец Гиллиген прервал молчание:

– Эта толстуха собирается прислать за ним машину, покатать его.

Миссис Пауэрс ничего не ответила.

«Сан-Франциско, Калифорния.

5 апреля, 1919 года.

Дорогая Маргарет, Вот я и дома, приехал сегодня днем. Только успел уйти от мамы, сейчас сел вам писать. Дома все-таки неплохо, особенно когда так собой рисковал, даже ведь многие и не вернулись. Но скучно до чего, все девчонки страдают по летчикам просто страх. И на поезде мне попались две такие ничего себе. Как они увидали мою военную фуражку, сейчас стали глазки строить, и они сказали – мы из высшего общества, тоже нашли дурака, кто им поверит, ну все равно, девчонки славные, а может они и правда из высшего общества. Ну я записал их телефоны, надо будет им позвонить. Но это все просто так, на свете есть для меня только одна женщина, сами знаете Маргарет, кто она есть. Доехали мы до Сан-Франциско, все смеялись и шутили в ихнем купе, а самую хорошенькую я уже пригласил в кино, а она велела и для ее подруги захватить кого-нибудь из моих товарищей, я захвачу: они бедняжечки всю войну проскучали, не то что мы, ребята. Нет, все равно Маргарет, это все шутки, вы не ревнуйте, я же не ревную к лейтенанту Мэгону. Мама зовет меня в гости, лучше бы меня пристрелили, чем ходить с ней чай пить, а она настаивает, ничего не поделаешь. Передайте привет Джо.

С любовью Ваш Джулиан.»

Миссис Пауэрс и Гиллиген поехали на станцию встречать врача-специалиста из Атланты.

В машине врач выслушал ее очень внимательно.

– Но, знаете, уважаемая, вы хотите заставить меня нарушить врачебную этику, – возразил он.

– Что вы, доктор, разве оставить его отца в заблуждении – это значит нарушить профессиональную этику? Пусть он надеется!

– Во всяком случае это нарушение моей личной этики.

– Тогда скажите все мне, а я сама расскажу его отцу.

– Хорошо. Но, простите меня, могу ли я узнать, в каких отношениях вы состоите с пациентом?

– Мы собираемся пожениться, – сказала она, глядя прямо в глаза врачу.

– Ого! Ну, тогда все в порядке. Обещаю не говорить при отце ничего такого, что могло бы его взволновать.

Он сдержал обещание. После завтрака он нашел ее в тени, на веранде. Она отложила пяльцы с вышиванием, а он, взяв стул, свирепо затянулся сигарой, пока она не разгорелась.

– Чего он ждет? – спросил он вдруг.

– Ждет? – переспросила она.

Он сверкнул на нее пронзительными серыми глазами:

– Вы понимаете, что никакой надежды нет?

– Вы про зрение?

– Нет, зрение он фактически потерял.

– Знаю. Мистер Гиллиген сказал это две недели назад.

– Гм. Разве мистер Гиллиген врач?

– Нет. Но разве это может понять только врач?

– Не обязательно. Но я полагаю, что мистер Гиллиген несколько превысил свои полномочия, высказывая вслух такое мнение.

Она слегка раскачивалась в качалке. Он следил за тлеющим кончиком сигары, окружая себя облаками дыма. Она оказала:

– Значит, вы считаете, что никакой надежды нет?

– Откровенно говоря, считаю. – Он осторожно стряхнул пепел за перила. – Фактически он уже мертвый человек. Более того: ему следовало бы умереть еще месяца три назад, если бы не то, что он словно чего-то ждет. Чего-то, что он начал и не успел докончить, какой-то отголосок прошлого, о котором он не помнит сознательно. Это единственное, что его еще удерживает в жизни, насколько я понимаю. – Он снова пристально посмотрел на нее. – Как он сейчас относится к вам? Ведь он ничего не помнит из своей жизни до того, как он был ранен.

На миг она выдержала его добрый проницательный взгляд и вдруг решила рассказать ему всю правду. Он не спускал с нее глаз, пока она не кончила.

– Значит, вы вмешиваетесь в дела Провидения?

– А разве вы, на моем месте, не сделали бы того же? – попыталась защититься она.

– Никогда не занимаюсь предположениями, что я сделал бы, – резко оказал он. – В моей профессии нет никаких «если бы…». Я обрабатываю мышцы и кости, а не обстоятельства.

– Что ж, теперь уже поздно. Я слишком тесно связана со всем этим, отступать некуда. Значит, вы думаете, что он может умереть в любую минуту?

– Опять вы заставляете меня заниматься предположениями. Я только объяснил вам, что он может умереть, если та последняя искра жизни в нем больше не будет поддерживаться. А телом он давно мертвец. Больше я ничего оказать не могу.

– А операция? – опросила она.

– Операции он не перенесет. А во-вторых, человеческую машину можно чинить, заменять в ней части только до определенной границы. Все, что можно, с ним уже сделали, иначе его никогда не выпустили бы из госпиталя.

Снова день клонился к вечеру. Они сидели, негромко разговаривая, и солнце уже пошло книзу и, пробившись косыми лучами сквозь листву, усыпало крыльцо желтыми зайчиками, похожими на кусочки слюды в ручье. Тот же негр, в той же рубашке, водил взад и вперед по лужайке жужжащую косилку; изредка, сонно поскрипывая, проезжал одинокий фургон, запряженный мулами, или мелькал грузовик, оставляя за собой неприятный запах бензина, таявший в вечернем воздухе.