Уильям Фолкнер - Солдатская награда

– Сесили, почему бы нам не поговорить спокойно? – (Девушка не ответила, словно перед ней была пустота, и только нервно мяла занавеску.) – Мисс Сондерс!

– Оставьте меня в покое! – вдруг вспыхнула Сесили, опалив ее гневом. -

Мне с вами не о чем разговаривать. Зачем вы пришли ко мне? – Глаза у нее потемнели, смягчились. – Хотите его отнять? Берите! У вас есть все возможности – заперли его так, что даже мне нельзя его видеть!

– Но я вовсе не хочу его отнимать. Я только хочу наладить все для него. Неужто вы не понимаете, что если бы я захотела, я вышла бы за него замуж до того, как привезти его домой?

– Вы, наверно, пробовали, и вам не удалось. Оттого вы и не вышли за него. Нет, нет, не возражайте, – перебила она гостью, когда та попыталась возразить, – я с первого дня все поняла. Вы за ним охотитесь. А если нет – зачем вы тут живете?

– Вы отлично знаете, что это ложь, – спокойно сказала миссис Пауэрс.

– Тогда почему вы так им интересуетесь, если вы не влюблены в него?

(«Нет, это безнадежно».) Гостья положила руку на плечо девушки. Сесили сразу вырвалась, и миссис Пауэрс снова прислонилась к кровати. Потом сказала:

– Ваша мама решительно против, а отец Дональда этого ждет. Но разве вы можете пойти против матери? – («И против самой себя!»)

– Во всяком случае в ваших советах я не нуждаюсь! – Сесили отвернулась, весь ее гнев, все высокомерие пропало, сменившись скрытым, безнадежным отчаянием. Даже ее голос, ее поза совершенно изменились. – Неужели вы не видите, какая я несчастная? – жалобно сказала она. – Я не хотела вам грубить, но я не знаю, что мне делать, не знаю… Я попала в такую беду: со мной случилась ужасная вещь. Нет, не надо!..

Миссис Пауэрс, видя ее лицо, торопливо подошла к ней, обвила рукой узенькие плечи. Но Сесили уклонилась от нее:

– Уходите, пожалуйста. Пожалуйста, уходите!

– Скажите мне, что случилось?

– Нет, нет, не могу. Пожалуйста…

Они замолчали, прислушались. Раздались шаги, остановились у двери. Стук – и голос отца Сесили окликнул ее.

– Да?

– Доктор Мэгон пришел. Ты можешь сойти вниз?

Женщины посмотрели друг на друга.

– Пойдем! – сказала миссис Пауэрс.

Глаза Сесили совсем потемнели.

– Нет, нет, нет! – зашептала она, дрожа.

– Сесили! – позвал отец.

– Скажите: «Сейчас», – шепнула миссис Пауэрс.

– Сейчас, папочка. Иду!

– Хорошо!

Шаги удалились, и миссис Пауэрс потянула Сесили к двери. Девушка сопротивлялась.

– Не могу идти в таком виде! – истерически бормотала она.

– Нет, можете. Ничего. Пойдем.

Миссис Сондерс, прямая, напыщенная, с воинственным видом сидела в кресле, и они из-за двери услышали, как она сказала:

– Разрешите спросить, какое отношение имеет эта… эта женщина?

Ее муж жевал сигару. Свет, падая на лицо ректора, лежал на нем, словно серая, выветренная маска. Сесили бросилась к нему.

– Дядя Джо! – крикнула она.

– Сесили! – резко сказала мать. – Как ты смеешь являться в таком виде?

Ректор встал, огромный, черный, обнял девушку.

– Дядя Джо! – повторила она, прижимаясь к нему.

– Ну, Роберт… – начала было миссис Сондерс, но ректор перебил ее.

– Сесили! – сказал он, подымая ее голову. Но она отвернулась и спрятала лицо у него на груди.

– Роберт! – сказала миссис Сондерс.

Ректор ровным, серым голосом сказал:

– Сесили, мы все обсудили… сообща… и мы думаем… твои родители…

Она встрепенулась, вся на виду, в этом бессмысленном халатике.

– Папочка! – крикнула она, в испуге глядя на отца.

Он опустил глаза, медленно крутя в руках сигару. Ректор продолжал:

– Мы думаем, что ты только… что тебе… Говорят, что Дональд скоро умрет, Сесили, – докончил он.

Гибкая, как тростинка, она откинулась назад в его руках, вглядываясь в его лицо испуганно, пристально

– Ах, дядя Джо! Неужели и вы меня предали? – в отчаянии крикнула она.

Всю неделю Джордж Фарр ходил совершенно пьяный. Его приятель, приказчик из кафе, думал, что тот сойдет с ума. Джордж стал местной достопримечательностью, знаменитостью: даже городские пьяницы уважали его, звали по имени и клялись ему в неизменной верности.

В промежутках между взрывами пьяного буйства, пьяной тоски или веселья его охватывало страшное отчаяние, и он метался в блаженной муке, словно зверь в клетке, в медленной смертельной пытке: неуемная, тупая боль. Но, как правило, он ухитрялся всегда быть пьяным. Узкое ее тело, нагое, нежно расступается… «Выпьем, что ли… Я вас убью, не смейте к ней приставать!.. Девочка моя, единственная… Тонкое тело… Давай выпьем… О господи, господи, господи… нежно расступается… для другого… Ну, выпьем. Какого черта! Плевать мне. О господи, господи, господи…»

И хотя «порядочные» люди с ним на улице не разговаривали, но он как бы находился под защитой случайных знакомых и друзей, белых и черных, как это водится в маленьких городках, особенно среди «низшего» сословия.

Он сидел, глядя остекленелыми глазами на покрытый клеенкой стол, среди запахов жареного, в шуме и гаме.

«Кле-э-вер цве-э-те-о-от… а-ах, кле-э-ве-эр цве-э-те-от», – пел кто-то страшным, гнусавым голосом, и мелодия равномерно прерывалась тикающим, монотонным звуком, похожим на часовой завод бомбы, примерно так: «Кле-э(тик)-ве-эр(тик)… цве-э-(тик)-те-о-от(тик)».

Рядом с ним сидели два его новых дружка, ссорились, плевались, пожимали руки и плакали под бесконечный треск сломанной граммофонной пластинки.

«Кле-э-вер цве-э-те-о-от», – повторял приторно-сладкий, страстный голос.

Когда пластинка кончилась, они пробрались в грязный закоулок за еще более грязной кухней – там Джордж Фарр поил их своим виски. Вернувшись, они снова поставили ту же пластинку и долго жали друг другу руки под пьяные слезы, откровенно текущие по их немытым щекам. «Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от…»

Нет, право, настоящий порок – штука скучная, пристойная: ничто на свете не требует столько физических и моральных сил, как хождение по так называемой «дурной дорожке». Быть «добродетельным» куда проще и легче.

«Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от…»

…Через некоторое время он сообразил, что его кто-то дергает. С трудом сосредоточив взгляд, он увидел хозяина в фартуке, которым он, наверно, месяца три подряд вытирал посуду.

– Кк-кого чч-черр-та нн-над-до? – воинственно пролепетал он пьяным голосом, и тот наконец втолковал ему, что его требуют к телефону в соседней лавчонке. Он встал, пытаясь собраться с силами.

«Кле-э-ве-эр цве-э-э…»

Через много веков он наконец добрался до телефонной трубки, стараясь держаться на ногах, равнодушно глядя, как светлый шар над прилавком медленно описывает концентрические круги.

– Джордж? – В неузнаваемом голосе, назвавшем его по имени, звучал такой страх, что он сразу, как от удара, стал трезветь. – Джордж?