Дени Дидро - Монахиня

– А ну, сестра Сюзанна, позабавь нас-сначала сыграй что-нибудь, а потом спой.

Я сделала то, что она велела, – исполнила две-три пьесы, которые знала наизусть, потом импровизировала немного, наконец спела несколько строф из псалмов на музыку Мондонвиля.

– Все это прекрасно, – заметила настоятельница, – но святости мы имеем достаточно в церкви. Чужих здесь никого нет, это все мои добрые приятельницы, которые станут и твоими; спой нам что-нибудь повеселей.

– Но, может быть, она ничего другого не знает, – возразили некоторые монахини. – Она устала с дороги, нужно ее поберечь, хватит на этот раз.

– Нет, нет, – заявила настоятельница, – она чудесно себе аккомпанирует, а лучшего голоса, чем у нее, нет ни у кого в мире. (И в самом деле, я пою недурно, но скорее могу похвалиться хорошим слухом, мягкостью и нежностью звука, чем силой голоса и широтой диапазона.) Я не отпущу ее, пока она нам не споет что-нибудь в другом роде.

Слова монахинь меня задели, и я ответила настоятельнице, что мое пение больше не доставляет удовольствия сестрам.

– Зато оно еще доставит удовольствие мне. Я не сомневалась в таком ответе и спела довольно игривую песенку. Все захлопали в ладоши, стали хвалить меня, целовать, осыпать ласками, просили спеть еще – неискренние восторги, продиктованные ответом настоятельницы. Между тем среди присутствующих монахинь не было почти ни одной, которая не лишила бы меня голоса и не переломала бы мне пальцев, если бы только могла. Те из них, которые, быть может, никогда в жизни не слышали музыки, позволили себе сделать по поводу моего пения какие-то нелепые и язвительные замечания, но это не произвело на настоятельницу никакого впечатления.

– Замолчите! – приказала она. – Сюзанна играет и поет, как ангел. Я хочу, чтобы она каждый день ко мне приходила. Я сама когда-то немного играла на клавесине; она должна помочь мне припомнить то, что я знала.

– Ах, сударыня, – возразила я, – что раньше умел, того никогда полностью не забудешь…

– Ну хорошо, я попробую; пусти меня на свое, место…

Она взяла несколько аккордов и сыграла какие-то пьески – шальные, причудливые, бессвязные, как и ее мысли. Но несмотря на все недостатки ее исполнения, я видела, что у нее гораздо больше беглости в пальцах, чем у меня. Я ей об этом сказала, потому что люблю отмечать чужие достоинства и редко упускаю такой случай, если только похвала не противоречит истине. Это так приятно!

Монахини разошлись одна за другой, и я осталась почти наедине с настоятельницей. Мы заговорили о музыке. Она сидела, я же стояла рядом с ней. Она взяла мои руки и, пожимая их, сказала:

– Она не только прекрасно играет, у нее еще самые прелестные пальчики на свете. Взгляните-ка, сестра Тереза.

Сестра Тереза опустила глаза, покраснела и что-то пробормотала. Однако-прелестные у меня пальцы или нет, права настоятельница или нет-почему это произвело такое впечатление на сестру Терезу? Настоятельница обняла меня за талию и, восхищаясь моей фигурой, привлекла меня к себе, посадила на колени, приподняла мне голову и попросила смотреть на нее. Она восторгалась моими глазами, ртом, щеками, цветом лица. Я молчала, потупив глаза, и переносила все ее ласки покорно, как истукан. Сестра Тереза была рассеянна, встревожена, она ходила взад и вперед по келье, трогала без всякой надобности все, что ей попадалось под руку, не знала, что с собой делать, смотрела в окно, прислушиваясь, не стучит ли кто-нибудь в дверь.

– Сестра Тереза, ты можешь уйти, если соскучилась с нами, – предложила ей настоятельница.

– Нет, сударыня, мне не скучно.

– У меня еще тысяча вопросов к этой малютке. Я хочу знать всю ее жизнь. Как я могу загладить зло, которое ей причинили, если мне ничего не известно? Я хочу, чтобы она поведала мне все свои горести, ничего не скрывая. Я уверена, что у меня сердце будет разрываться и я заплачу, но это неважно. Сестра Сюзанна, когда же я все узнаю?

– Когда вы прикажете, сударыня.

– Я бы попросила тебя немедля приступить к рассказу, если у нас есть еще время. Который час?

– Пять часов, сударыня, – ответила сестра Тереза. – Сейчас ударят к вечерне.

– Пусть она все-таки начнет.

– Вы обещали, сударыня, уделить мне минутку и утешить меня перед вечерней. У меня возникают такие мучительные мысли. Я бы так хотела открыть свою душу вам, матушка. Без этого я не смогу молиться в церкви, не смогу сосредоточиться.

– Нет, нет, – перебила ее настоятельница, – ты с ума сошла; брось эти глупости. Держу пари, что знаю, в чем дело. Мы поговорим об этом завтра.

– Ах, матушка, – молила сестра Тереза, упав к ногам настоятельницы и заливаясь слезами, – лучше сейчас.

– Сударыня, – сказала я настоятельнице, поднимаясь с ее колен, на которых еще сидела, – согласитесь на просьбу сестры, прекратите ее страдания. Я уйду; я еще успею исполнить ваше желание и рассказать все о себе. Когда вы выслушаете сестру Терезу, она перестанет болеть душой.

Я сделала шаг к двери, чтобы выйти, но настоятельница удержала меня одной рукой. Сестра Тереза схватила другую руку и, стоя на коленях, покрывала ее поцелуями и плакала.

– Право, сестра Тереза, – промолвила настоятельница, – ты мне очень докучаешь своими тревогами. Я тебе уже об этом говорила, мне это неприятно и стеснительно. Я не хочу, чтобы меня стесняли.

– Я это знаю, но я не властна над своими чувствами; я бы хотела, но не могу…

Тем временем я ушла, оставив настоятельницу с молоденькой сестрой.

Я не могла удержаться, чтобы не посмотреть на нее в церкви. Она все еще оставалась угнетенной и печальной. Наши глаза несколько раз встретились. Мне показалось, что она с трудом выдерживает мой взгляд. Что же касается настоятельницы, то она задремала в своем заалтарном кресле.

Службу закончили с необычайной быстротой. Церковь, по-видимому, не являлась излюбленным местом в монастыре. Сестры выпорхнули из нее, щебеча, как стая птиц, вылетающих из своей клетки. Они побежали друг к другу, смеясь и болтая. Настоятельница заперлась у себя, а сестра Тереза остановилась на пороге своей кельи, следя за мной, словно желая узнать, куда я направляюсь. Я вошла к себе, и только несколько минут спустя сестра Тереза бесшумно закрыла дверь своей кельи.

Мне пришло на ум, что эта молодая девушка ревнует ко мне, что она боится, как бы я не похитила того места, которое она занимает в душе настоятельницы, и не лишила ее благоволения нашей матушки.

Я наблюдала за нею несколько дней подряд, и когда ее злобные вспышки, ее ребяческий страх и упорная слежка за мной, ее внимание ко всем моим действиям, старания не оставлять нас вдвоем с настоятельницей, вмешиваться в наши беседы, умалять мои достоинства и подчеркивать мои недостатки, а еще более ее бледность, ее тоска, слезы, расстройство ее здоровья и, возможно, даже рассудка убедили меня в правильности моих подозрений, я пошла к ней и спросила: