Дино Буццати - Татарская пустыня

Один из часовых стоял на посту над самыми крепостными воротами.

В сумерках он увидел на галечнике метрах в двухстах от себя две приближающиеся черные фигуры. Сперва часового это не насторожило:

мало ли, что может померещиться; в таких глухих местах, когда постоянно чего-то ждешь, нередко даже средь бела дня видишь силуэты людей, ползущих среди камней и кустов, и начинает казаться, что кто-то за тобой подглядывает, а потом идешь проверять и убеждаешься, что никого там нет.

Чтобы отвлечься, часовой огляделся по сторонам, махнул рукой товарищу – часовому, ходившему по стене правее, метрах в тридцати от него, поправил свою тяжелую, жавшую лоб шапку, поглядел налево и увидел старшего сержанта Тронка, который стоял неподвижно и не сводил с него сурового взгляда.

Часовой подтянулся, снова посмотрел вперед, убедился, что те две фигуры ему не померещились и находятся уже совсем близко – метрах в семидесяти. Да, это были солдат и лошадь. Часовой вскинул винтовку, взвел курок и, застыв в позиции, которую они сотни раз отрабатывали на учениях, крикнул:

– Стой, кто идет?

Лаццари был новичок и понятия не имел о том, что без пароля в Крепость ему не войти. Самое большее, чего он боялся, так это наказания за самовольную отлучку; но, может, полковник и простит его.

Какую лошадь добыл! Красивая, и генералу б подошла.

До Крепости оставалось метров сорок. Уже было слышно, как лошадиные подковы цокают по камням. Почти совсем стемнело, издалека донесся сигнал трубы.

– Стой, кто идет? – повторил часовой. Еще раз – и придется стрелять.

При первом окрике часового Лаццари вдруг охватило беспокойство.

Ему было странно, что именно теперь, когда он оказался в затруднительном положении, брат-солдат встречает его так грозно, но, услышав вторично: «Стой, кто идет?», он успокоился, узнав голос приятеля из своей же роты, которого все звали попросту Чернявый.

– Это я, Лаццари! – крикнул он. – Скажи командиру поста, чтобы мне открыли! Я коня привел. Только без шума, а то меня еще посадят!

Часовой не шелохнулся. Вскинув винтовку, он не двигался, оттягивая до последнего свое третье: «Стой, кто идет?» Может, сам Лаццари догадается о грозящей ему опасности, отступит назад, а завтра попытается как-нибудь примкнуть к караулу, возвращающемуся с Нового редута. Но в нескольких метрах от часового стоял Тронк, не сводивший с него сурового взгляда.

Ни единого слова не произнес Тронк, лишь поглядывал то на часового, то на Лаццари, из-за которого, наверно, его самого накажут.

Что означали эти его взгляды?

Солдат с лошадью подошли уже метров на тридцать: выжидать дольше было неразумно. Чем ближе подходил Лаццари, тем становилось яснее, что часовой не промахнется.

– Стой, кто идет? – в третий раз крикнул он уже другим голосом: в нем явно звучало предостережение приятелю, не имеющее ничего общего с уставом. В этом крике так и слышалось: «Отходи назад, пока не поздно! Хочешь напороться на пулю?»

И тут вдруг до Лаццари что-то дошло: мгновенно вспомнив суровый закон Крепости, он понял, что теперь ему конец. Но непонятно почему, вместо того чтобы бежать прочь, он отпустил поводи пошел дальше один, громко крича:

– Это я, Лаццари! Ты что, не видишь? Чернявый, эй, Чернявый! Это я! Чего выставил винтовку? С ума, что ли, сошел, а. Чернявый?

Но на стене стоял уже не Чернявый, а обыкновенный солдат с каменным лицом и медленно поднимал дуло, целясь в своего друга.

Уперев приклад в плечо, он все еще косил глазом в сторону старшего сержанта, с безмолвным отчаянием ожидая приказа: отставить. Тронк же по-прежнему был неподвижен и сверлил его взглядом.

Лаццари, не оборачиваясь и спотыкаясь о камни, отступил на несколько шагов.

– Это же я, Лаццари! – снова закричал он. – Не видишь, это я? Не стреляй. Чернявый!

Но то был уже не Чернявый, любивший позубоскалить с приятелями, а просто часовой Крепости в военной форме из темно-синего сукна с кожаной портупеей, такой же солдат, как все в этой ночи; обыкновенный часовой, который прицелился и уже нажимал на спусковой крючок.

Сквозь сильный шум в ушах он вроде бы расслышал хриплый голос Тронка: «Целься точнее», хотя в действительности Тронк и рта не раскрыл.

Из дула вылетел сгусток огня, за ним – крошечное облачко дыма. В первое мгновение выстрел показался даже не очень громким, но после, многократно отраженный горами, он долго сотрясал воздух, медленно затухая вдали, как раскаты грома.

Теперь, выполнив свой долг, часовой приставил винтовку к ноге, перегнулся через бруствер и посмотрел вниз, надеясь, что промахнулся.

В темноте ему и впрямь показалось, что Лаццари не упал.

Да, Лаццари стоял рядом с потянувшейся к нему лошадью. Потом в наступившей после выстрела тишине раздался его полный отчаяния голос:

– Ты же убил меня. Чернявый!

С этими словами он медленно повалился ничком. Тронк с непроницаемым лицом стоял все так же неподвижно, а в лабиринтах Крепости поднялась предвоенная суета.

Таково было начало той памятной ночи, наполненной ветром, отблесками качающихся фонарей, необычными сигналами трубы, грохотом сапог в переходах, облаками, которые стремительно налетали с севера и, цепляясь за верхушки скал, оставляли на них свои клочья, но задержаться не могли: что-то очень важное влекло их дальше.

Достаточно было одного выстрела, простого винтовочного выстрела, чтобы вся Крепость встрепенулась. Годами здесь царила тишина: все вечно прислушивались к северу, чтобы вовремя уловить голос надвигающейся войны,

– слишком долго она длилась, эта тишина.

Теперь вот раздался винтовочный выстрел – точно отмеренное количество пороха и свинцовая пуля, – но люди переглянулись так, словно только и ждали этого сигнала.

Конечно, и в тот вечер никто, кроме нескольких солдат, не произнес вслух слова, которое было у всех на уме. Офицеры предпочитали помалкивать, чтобы не спугнуть надежду. Разве не для войны с татарами возведены стены Крепости, разве не ради нее все тратят здесь годы своей жизни, разве не из-за татар часовые как заведенные денно и нощно вышагивают на своем посту? Одни каждое утро просыпаются с новой надеждой, другие загоняют ее поглубже, а третьи не знают даже, есть она или нет, может, они вообще ее потеряли. Но ни у кого не хватает смелости заговорить о ней вслух – это считается дурной приметой, а главное – кто же станет делиться своими самыми сокровенными мыслями? Солдатам такое не пристало.

Итак, пока есть один убитый солдат да еще лошадь неизвестного происхождения. В караульном отряде у ворот, выходящих на север, где как раз и случилось несчастье, все очень взбудоражены, и, хотя это не предусмотрено уставом, именно там сейчас находится Тронк, удрученный мыслями о грозящем ему наказании; ответственность за случившееся ложится именно на него: кто, как не он, допустил отлучку Лаццари, кто, как не он, должен был по возвращении заметить, что солдат не отозвался во время поверки?