Анри Шарьер - Ва-банк

— Пойдем в бар, — предложил я, — выпьем. Я плачу.

— Нет, лучше ко мне: вон в тот белый дом через дорогу. Называется Бельвиль в честь того места, где я жил ребенком. Там мы сможем спокойно поговорить.

В доме было чисто. За этим следила его жена. Она была очень молодой, лет двадцати пяти. А ему — лет шестьдесят. Эту смуглую венесуэлочку звали Лола.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она, мило улыбаясь.

— Налей-ка нам по стаканчику пастиса, — сказал Жожо. — Корсиканец привез мне две сотни бутылок из Франции. Попробуй.

Лола налила нам вина, и Жожо залпом выпил три четверти своего стакана.

— Ну? — Он вопросительно уставился на меня.

— Что — ну? Ты что, считаешь, что я стану рассказывать тебе историю моей жизни?

— О' кей, приятель. Но разве имя Жожо Ла-Пас ничего тебе не говорит?

— Да нет.

— Как быстро проходит слава! Хотя на каторге я был далеко не последним человеком. Никто не мог сравниться со мной в игре в кости. Конечно, это было не вчера, но все-таки такие люди, как мы, оставили свой след, о нас складывали легенды. А сейчас, похоже, о нас никто не помнит. Неужели ни один сукин сын ничего тебе обо мне не рассказывал?

Он казался глубоко оскорбленным.

— Скажу тебе честно — нет.

И снова буравчики просверлили меня до самых кишок.

— А ты недолго был на каторге: по лицу почти не заметно.

— В общей сложности тринадцать лет, считая Эль-Дорадо. По-твоему, это ерунда?

— Может, и так. По тебе не заметно. Только наш брат, каторжник, мог бы сказать, откуда ты явился. Да и то не всякий. Не искушенный в физиогномистике мог бы и ошибиться. На каторге было не так уж и тяжело, правда?

— Но и не легко: острова, одиночное заключение,

— Ну, ты даешь, парень! Острова — да ведь это веселый отдых на природе. Единственное, чего там нет, так это казино. Для тебя каторга — морской бриз, раки, никаких москитов, рыбалка, а время от времени — настоящая радость: чья-нибудь задница или еще что-нибудь получше вроде женушки тюремщика, которую лопух-муженек держит слишком близко от таких, как ты.

— Прекрати, а?..

— Это ты прекрати, не пытайся меня одурачить. Я все знаю. На островах я не был, но слышал о них.

Парень он был своеобразный, но дело принимало дурной оборот: я начал выходить из себя. А он продолжал:

— Каторга, настоящая каторга — это Двадцать четвертый километр. Это тебе что-нибудь говорит? Судя по твоей роже, ты никогда и не ссал в таких местах. А я, приятель, — было дело. Сотня ребят, и у каждого больные кишки. Кто стоит, кто лежит, а кто воет как собака. Перед ними плотная стена буша — непроходимый кустарник. И вовсе не они его вырубают, а этот буш истребляет их. Нет, это не лагерь труда и отдыха. Для тюремной администрации Двадцать четвертый километр большое удобство в лесах Гвианы: забрасываешь туда людей, и они уже больше никогда тебя не беспокоят. Слушай, Папийон, не пудри мне мозги своими островами и одиночкой. Меня этим не проймешь. Ты совершенно не похож на загнанную собаку, из которой дух вон, и лицо у тебя не как у каторжника, осужденного на пожизненное заключение: изможденное, кожа да кости; в тебе нет ничего такого, что отличает этих несчастных, ускользнувших из ада. У них землистые лица, и над ними будто специально поработали долотом — лица стариков, вставленные в голову молодых мужчин. Так вот, у тебя с такими нет ничего общего. Поэтому в моем диагнозе не может быть ошибки: для тебя каторга была развлечением на солнышке.

Он все нудел и наседал на меня, этот старый маленький ублюдок! Мне стало интересно, чем закончится наша встреча.

— Я-то побывал в дыре, откуда никто не выбирается живым, местечко, откуда из тебя вместе с дерьмом постепенно выходят и все кишки, это называется амебная дизентерия. Бедняга Папийон! Ты даже и не нюхал каторги!

Я разглядывал этого невероятно энергичного человечка, примериваясь, как бы лучше ему врезать по морде, но внезапно мне пришла в голову прямо противоположная мысль: стать ему другом. Никаких особых соображений, кроме одного: он может мне пригодиться.

— Ты прав, Жожо. Что там моя каторга! Я ведь такой на вид крепкий, что только настоящий знаток, вроде тебя, может сказать, откуда я явился.

— О'кей, значит, у нас нет разногласий. И что ты намереваешься делать?

— Работаю на золотой шахте в Мокупиа. Восемнадцать монет в день. Но у меня есть разрешение на свободное передвижение: хожу, куда хочу.

— Клянусь, тебе хочется свалить в Каракас и там разгуляться снова.

— Ты прав, это именно то, чего мне хочется.

— Но Каракас — большой город, там рискованно проворачивать настоящие дела. Ты толком еще не выбрался из заключения, а уже назад захотелось?

— У меня свой счет, и очень длинный, к тем гадам, которые упрятали меня за решетку — к этим полицейским, свидетелям, прокурору. Тринадцатилетний срок заключения за преступление, которого я не совершал; острова, чтобы ты про них ни думал; и одиночка на Сен-Жозефе, там я прошел через все пытки, изобретенные этой системой. Кстати, не забывай, что мне было всего двадцать четыре, когда меня посадили.

— Дьявол, да они у тебя всю молодость украли! Побожись, что невиновен! Только, может, ты все еще оправдываешься? Но ведь тут не скамья подсудимых… — Да невиновен я, Жожо! Клянусь покойной матерью.

— Господи, как же тебе тяжко! Но в Каракас ездить не надо. Если тебе нужны бабки, чтобы уладить дела, поедем со мной.

— Зачем?

— Алмазы, парень, алмазы. В этой стране правительство щедрое: можешь где угодно рыться в поисках золота и алмазов. Одного нельзя — использовать машины и механизмы. Зато можешь применять лоток, сито, кирку.

— И где это истинное Эльдорадо [3]? Надеюсь, не там, откуда я пришел?

— Далеко отсюда в буше. Сначала несколько дней на муле, потом — на каноэ, и пешком. А вещи тащить на себе. Маленькой сумочкой не отделаешься. Это единственный способ отхватить кусок пожирнее. Раз повезет — и ты богач, и все твои бабы будут только покуривать и попукивать в шелковые тряпки. Можно сказать и иначе: так разбогатеешь, что сможешь позволить себе предъявить наконец свой счет.

Жожо вошел в раж, глаза его сверкали, он дрожал от возбуждения. Он сказал — состояние. Я слышал об этом на руднике: холмик размером с носовой платок; просто холмик — а в нем сотня, две сотни, пять сотен, тысяча каратов алмазов — удивительная, необъяснимая загадка природы. Если старатель находил такое, тут же с севера, юга, востока и запада начинали подтягиваться другие, будто их кто-то известил. Сначала дюжина, потом сотня и тысяча. Они чуяли золото и алмазы, как голодные собаки — мясо. Со всех сторон стекались сюда тупые, неотесанные люди, уставшие колошматить киркой за двенадцать боливаров в день. Они от этого совершенно сатанели, а потом, когда слышали зов джунглей, шли на него, забыв про все. Они убегали, потому что не могли больше оставаться в домах, похожих на кроличьи клетки, предпочитая работу от зари до зари в ужасном климате, в атмосфере порока. Они добровольно приговаривали себя к нескольким годам ада, но то, что они посылали домой, позволяло их семьям жить в хороших, хотя и небольших домах. Дети были сыты и одеты, ходили в школу, можно было даже дать им приличное образование.